По обрывистому пути

Окончив семинарию, Коростелев не пошел в учителя, а сразу же поступил для заработка в газету. Но чем больше по должности разъездного корреспондента он знакомился с жизнью, тем резче, острей, угловатее становился он сам, а рассказы, которые он писал, все безнадежней зияли кровоточащими ранами. Скептицизм, разъедающая издевка, горечь, которую он ощущал как постоянный привкус жизни, и неумение приспособляться к требованиям цензуры каждый раз возвращали его рассказы из всех редакций обратно на стол автора.

Хроника, репортаж, в лучшем случае — искалеченный редакторским и цензурным карандашом фельетон в местной газете, как сам Коростелев называл, «мои рожки да ножки», — вот все, что печаталось за его подписью…

В немногие дома, где бывал в гостях, он приходил с неизменным пуделем и изредка приносил свои новые рассказы, столь же безнадежные, как и прежде. Коростелев любил сам читать их вслух, почему-то при этом нисколько не заикаясь.

— Ну как? — почти робко спрашивал он, окончив чтение.

— Сильно, правдиво, талантливо, — говорили ему. — Но в печать ведь опять не пропустят!

— Вижу сам! — соглашался он просто. — Т…тяжелый характер. Нед…достаток жиров в организме, — потому и рассказы без смазки…

— Попробуем, я осторожно «подмажу», — предложил как-то бывший в прошлом редактором газеты, ныне земский статистик Федот Николаевич Лихарев.

Коростелев согласился попробовать, просмотрел, что из этого получилось, и тут же порвал рассказ на клочки.

— Что же вы сделали?! — в растерянности, огорченно воскликнул доброжелательный Лихарев.

— Не то получилось, Федот Николаевич, простите, м…м…масляно, лживо! — взволнованно возразил журналист. — М…мысли не те!.. Мой мужик уб…бивает бога не от отчаяния, а из презрения к эдакой мелкой лак…кейской пакости: помилуйте, б…бог-вседержитель — и стал холуем полицейской власти! А у вас получился не мужик, а к…какой-то, простите, т…трагический декадент… Мой мужик завтра схватит тот же топор, которым рубил икону, и зарубит исправника, а ваш поб…бежит на исповедь в церковь либо удавится «от греха»… Нет уж, знать, не судьба мне печатать рассказы!..

Близкие люди знали, что Коростелев года три назад посылал свои рукописи Чехову, а еще ранее — Короленко, что от них он получил ответные письма, но письма эти он хранил как реликвии, ни с кем не делясь их содержанием.

Уже более года Коростелев много пил. Года два назад он простудился в осенней поездке, под холодным ливнем в степи, болел воспалением легких, оно осложнилось плевритом, а после этого он стал кашлять, худеть и загорелся пятнистым румянцем.

— Ч…чахотка! — заключил он сам. — Б…боюсь, как бы пудель не заразился. Надо ему подыскать приемных родителей…

Один из друзей Коростелева, известный в городе адвокат Рощин, настойчиво предлагал ему денег взаймы на поездку в какую-нибудь лечебницу.

— Он-ни меня выгонят, Виктор Сергеич, и п…плакали денежки! У них ведь дурацкий порядок: водки пить не велят, а я не отстану, — возражал адвокату Коростелев.

В последнее время он сделался нелюдимее, реже бывал у знакомых, но к Рощиным продолжал приходить, впрочем, стараясь бывать, когда нет посторонних. Давняя, почти с самого детства, близость Коростелева с хозяином дома давала ему право приходить сюда и без всяких торжественных случаев, просто тогда, когда в его журналистской жизни между газетной прокуренной «репортерской», дешёвым трактиром и запущенным холостяцким углом становилось слишком тоскливо и Костя готов был жалобно заскулить, как ого одинокий сожитель, покинутый целыми днями в пустом комнате, верный лохматый Мальчик. Приглашение от них, на этот раз присланное по почте, обещало широкое сборище, потому и в этот дом идти ему не хотелось…

С пуделем на цепочке журналист побрел по вечерней улице. С городского катка доносились медные звуки духового оркестра. Из центральных бань торопливо выскакивали закутанные фигуры с тазами и свертками и криками призывали извозчиков, будто, утопая, вопили о помощи. Но отходя от дверей еще открытого магазина игрушек, витрины которого были населены деда морозами, белыми медведями, ангелами и украшены «золотым дождем», мальчишки нетерпеливо сжигали на улице бенгальские свечки и подставляли ладони под голубые, зеленые и оранжевые необжигающие искры…

На журналиста натыкались торопливые прохожие. При переходе улицы на него дико гаркнул лихач на высоких сапках, которого, гремя бубенцами, перегоняла резвая тройка. Магазины были непривычно поздно открыты, через их двери сновал народ.

Коростелев свернул на тихую, с заиндевелыми деревьями улицу. Поравнявшись с высоким барским парадным, пудель решительно потянул вверх по каменным ступеням. Журналист взглянул на знакомую тяжелую дверь с медной дощечкой и усмехнулся.

— Значит, считаешь, что без нас тут не обойдется? Ну, будь по-твоему, — проворчал он, поднялся на крыльцо за собакой и позвонил.