Грозный, воинственно-гордый Толстой вдруг улыбнулся и поклонился, сняв шапку, сверкнув острыми, живыми глазами. Садившееся за «Пашковым домом» вечернее солнце освещало его словно вырубленное из камня лицо, золотило длинную косматую бороду. Народ напирал отовсюду. Все хотели видеть Толстого, сказать ему добрые слова.
— Господа, осторожнее! Тише, коллеги! Собьёте с ног Льва Николаича! Не напирайте! — испуганно восклицали те самые люди, которые две минуты назад призывали сюда весь народ, со всей площади.
— Кольцо, коллеги! Образуем кольцо! Беритесь за руки! — крикнул кто-то и крепко схватил Аночку за руку.
— Проводите меня, господа, до извозчика! — обратился Толстой. — Спасибо вам. Какой у вас праздник сегодня хороший на улицах! — бодро и твердо ступая в толпе, говорил он студентам, создавшим живую цепь для его охраны. — Ведь это дружба всей молодежи, любовь к вашим товарищам вывела вас на улицу! Я уверен, что вы добьетесь свободы для арестованных ваших коллег. В таком единении нельзя не добиться. Как это прекрасно — такое единство! Если бы все хорошие люди знали, как им важно сплотиться и быть в единстве, то зло отступило бы перед ними…
— Лев Николаич, они хотят отлучением от церкви на строить народ против вас, а народ, им не верит! — выкрикнул кто-то из молодежи.
— Народ всегда правду видит, — серьёзно и уверенно ответил Толстой.
— Истинно верно, Лев Николаич! — от души воскликнула Лизавета.
Толстой молча улыбнулся одними глазами из-под нависших густых бровей.
Толпа вместе с Толстым спускалась теперь к Театральной площади.
— Вон, вон извозчик стоит у Рождественки! — радостно указал спутник Толстого, ещё молодой господин.
— Изво-озчик! — отчаянно закричали несколько студентов, бросаясь бегом к Рождественке.
Но извозчик, испуганный бегущей к нему толпой, оглянулся, стегнул изо всех сил лошадь и помчался к Охотному ряду.
— Извозчик! Изво-озчик! — надрываясь, на бегу кричали студенты.
Теперь уже человек полтораста бежало вперед, чтобы нанять одного извозчика.
Аночка крепко сжимала одной рукой руку Мани, другой — руку какого-то незнакомого студента технического училища…
Не великан, не богатырь, а невысокого роста старик с известной всему миру косматой бородой, в пяти шагах от нее, казался совсем простым в своем дубленом полушубке и валенках. Широкоскулый, с пристальным взглядом пронизывающих, все видящих глаз, он смотрел на окружающих так, будто не он, великий, прославленный, был любопытен народу, а весь народ и каждый отдельный человек из толпы любопытен ему…
— Лев Николаевич! Умоляю на память о нынешнем дне, о дне вашего величия, вашей победы над Победоносцевым и компанией, умоляю — черкните одну только подпись… Подпись и дату! — протолкавшись в цепь, жалобно твердил какой-то интеллигент в пенсне на шнурочке. Он совал в руки Толстого книгу и карандаш.
Аночка не слышала, что ответил Толстой, но когда он слегка задержался и быстро черкнул карандашом, она разглядела титульный лист «Анны Карениной».
— Лев Николаич, хотите, народ вас, как знамя, домой донесет на руках, разрешите!
Толстой улыбнулся и что-то ответил, — видно, шутливое, все вокруг засмеялись…
Они подходили уже к Неглинной.
— Поймали! Поймали! — кричали с угла студенты, размахивая руками.
Они действительно, в буквальном смысле этого слова «поймали» извозчика и держались за оглобли, за меховую полость, за руки самого извозчика, двое держали под уздцы его лошадь.
— Хотел ведь удрать, шельмец! Едва ухватили каналью, Лев Николаич! — радостно говорили студенты, хвастаясь своей победой.
— Спутник Толстого распахнул для него полость, помогая усесться, сел сам, но в это время вся огромная людская река поспешила сюда. Толпа уже заливала и спуск к Театральной площади и Неглинную.
— В Хамовники! — сказал спутник Толстого.
Но студенты, державшие лошадь, не думали отпускать её.
— Коллеги! Сегодняшний день нам будет памятней во сто крат оттого, что мы встретились здесь со Львом Николаевичем, с величайшим художником и разоблачителем всяческой лжи. Да здравствует сердце народа, Лев Николаич Толстой!
— Ура! — подхватили вокруг.
Толстой снимал шапку, кланялся. Он стал мягок и ласков, — не скифский вождь в кожаном панцире, а добрый дед пасечник…
— Благодарю, господа, благодарю вас. Я рад потому, что в моем лице вы приветствуете не меня, человека, а мысли мои, идеи, — растроганно говорил он, и казалось, что он вот-вот всхлипнет от нежности и умиления…
— А теперь, господа, прошу, отпустите Льва Николаевича, ведь вы его держите, господа, — напомнил спутник Толстого.
— Коллеги! Пропустите Льва Николаевича! Пропустите, коллеги! — крикнул рыжебородый студент, который с утра был предводителем на Тверском бульваре.
Студенты освободили извозчика, цепь тронулась, охраняя дорогу среди улицы, и под общий громовой приветственный крик извозчичьи санки ринулись вперед.
На крики толпы с Кузнецкого галопом вылетел взвод жандармов, преградив путь Толстому. Теперь старец снова преобразился: это было окаменевшее выражение величия и неприступной гордыни, надменное, холодное изваяние.