По осколкам (СИ)

— Запасы делает, — отвечаю и киваю на решетку. — Открывай.

Хорошо бы сейчас подхватить Сатс и рвануть наверх.

И едва только у меня дергается идея дождаться, когда хилый сторож закончит возиться с заевшим засовом, а потом отбросить его куда-нибудь в нишу, как сверху раздаются крики — и к нам кубарем скатывается стражник. Тот самый, который ограбил сторожа на небольшой запас прежней еды. Миски у него в руках уже нет, лишь большой палец измазан белым. На лице темнеет длинная царапина и застыло выражение детской обиды.

Он упирается в пол руками и неуклюже встает. Руки у него явно болят, сильно досталось левой. Ругается он на всех так откровенно и с чувством, как ругаются на воздух, что нет ветра; в обоих случаях известно, что ругающегося не услышат.

Издалека доносятся неясные звуки. Мне хватает немного протянуться и понять, что там опять бьют по стенам снаружи. И кричат, кричат…

— Я тут пока посижу, — кряхтит стражник и примастивается на низенькую скамеечку, где раньше сидел сторож.

— Что ж так? — спрашивает тот.

Он наконец одолел засов, и я могу пройти к Сатс. Именно так и поступлю, нечего нам пока наверху делать. Я действовала бы смелее, но моя осторожность — следствие знаний, где-то своих, где-то выученных. А знания мои говорят: если можешь промолчать на злость одного, промолчи, если можешь не приближаться к злости толпы, не приближайся. Сейчас у них кто-нибудь кого-нибудь переорет, а мы потом отсюда выберемся и спокойно уйдем.

Стражник потирает левую руку, размазывает по лицу немного крови из царапины. Я тем временем боком захожу за решетку и делаю Сатс короткий жест «Подожди».

— Да там… — бубнит стражник. — Из-за этих… Расшумелись. Хотели старики народ угомонить, но не выходит. Оно и понятно. Как языками подвигать, так они сладко поют, всеми глотками, еще и наперебой. А тут надо жестко. Беда, а никто на слово не решится. А что? Пошли звать. Просить будут, виниться.

— Что стряслось-то, чтобы аж звать?

Стражник отмахивается:

— Э-эх, ты ж и не знаешь ничего. Сидишь тут, спокойно тебе. А мне сегодня…

Это нытье, понимаю, можно слушать долго. А сторож наш заволновался, пальцы его дрожат.

— Ты мне прямо скажи, Тэви, что там наверху у вас случилось? Я сижу тут, но сестра-то моя…

— А сестра твоя теперь, как и сестры всех остальных, как и матери, как и жены… Все как есть одинаково.

Я не выдерживаю этого ниочемного потока и обращаюсь к сторожу:

— Вашей кормилицы больше нет в том виде, в каком вы привыкли ее видеть.

— А молоко?! — он дергается ко мне, и я вижу, как дрожат его близорукие глаза.

— То, что вы называете молоком, на самом деле яд. Река от него тоже постепенно очищается.

Вдруг этот хлипкий человечек взвизгивает пронзительно и ударяет узкой ладонью по одному из прутьев решетки, близко-близко от моего лица. Сатс за моей спиной приглушенно пищит.

— Ах ты ж! — выплевывает он мне. — Убили! Убили!

И в один прыжок оказывается на лестнице. Наш стражник с воплем «Да жива! Не убили!» бросается вслед за ним.

Мы остаемся одни. Без присмотра, но запертые. На засов, который сами можем открыть.

— Много негативных эмоций, много глупости, резкости и сиюминутности — и так в каждом, — говорю я медленно. — Лишь одного толкового и почти спокойного встречала. Он еще пытался что-то делать. Но, вообще, очень мало разумной оценки, очень… Они тратят много сил и времени, чтобы выплескивать свое недовольство. Очень впечатлительны, словно бы все видят в первый раз. Возможно, у них проблемы с памятью… Ничего не выращивают, не собирают. В основе еды — молоко этой свиньи. Собранное, выпаренное…

Только начинаю Сатс рассказывать все, что сама узнала, как неожиданно она меня перебивает:

— Да-а, те, на болотах!.. Они, значит, самые конченные. Помнишь, в заводи кричали про… ну, что с того берега не вылечиваются.

— Ты молодец, все сама понимаешь.

И я поддаюсь порыву. Так, конечно, нельзя. Вернее, так у нас не принято. Но я подхожу к ней и, приобняв, тянусь — она изрядно выше меня! — погладить ее по голове. В словах найдется меньше смысла, чем в таком древнем жесте. Он сейчас нужен нам обоим, но ей больше.

Чувствую руками, как ее покидает застоявшееся напряжение.

— Мы поможем им? — тихо-тихо спрашивает Сатс, и мне настраиваться не надо, чтобы уловить в ее голосе неприкрытую жалость.

— Уже помогли. Наша задача — сохранять жизнь и уже через нее поддерживать разум. Именно это мы уже сделали.

— Я боюсь, что они сами свою жизнь не поддержат. Мне они тоже показались не очень хорошо думающими. Я им втолковываю, кто мы такие, а они словно не понимают. Слышала, что они кого-то звать пошли? Кажется, он за них все решает. Но откуда мы знаем, что этот кто-то решит удачно? Если мы их просто бросим теперь, не выйдет ли, что совсем погубим?

— Если бы такая проблема перед нами стояла, Старшие бы уже позаботились, чтобы на каждом осколке было кому наблюдать, распределили бы глаза и уши. Но Старшие не сделали даже вызовов. Да и не надо нам наблюдать. Разве мы ходим по трое, так, чтобы один смотрел бы еще и назад?