По памяти и с натуры

Очень скоро они поумнеют. Митю привезут с Мазурских болот в цинковом гробу, а Алеша вернется с простреленной грудью.

Хоронили Митю на Ваганьковском кладбище. Первые мертвые ценились дорого. Лошади в черных кружевах и катафалк с гробом, весь укрытый венками, утопали в осенних цветах. За гробом родные и близкие и вереница неправдоподобно длинных колесниц. Впереди и по бокам процессии шли странно одетые люди в длинных черных халатах, с высокими цилиндрами на голове, разбрасывая ветки можжевельника. Играл военный оркестр.

Помню трапезную, стол с очень белой скатертью, один конец которого упирался в низкое маленькое окно, глубоко запрятанное в толще стены. На столе рис и кисель. Духовенство, военные — было много народу. Под конец стало шумно. Мне на рукав повязали траурную ленту. И очень хотелось домой.

Вспоминаю, как тогда и долгое время потом мало волновала окружающая меня смерть, как бы только утверждавшая мое бессмертие.

Алеша, раненный в грудь навылет, выписался из госпиталя и жил на даче у тети Нади. Папа, мама и я поехали его проведать. Алеша, тонкий, красивый, светловолосый, сидел в плетеном кресле в саду. Офицерский китель его был расстегнут, и видна была ослепительно белая рубашка. Он показал нам маленькие розовые пятна на груди и на спине. Потом он показал нам рубку лозы. Я не отрываясь рассматривал его шашку, ложбинку для тока крови и красивый, с золотом эфес.

Через два года Алеша умрет от чахотки.

Детская

Из окон нашей детской я вижу необычайно оживленную, обычно такую тихую, Тверскую. Непрерывным потоком в ту и в другую сторону снуют желтые, красные, голубые автомобили, такие маленькие, такие игрушечные на расстоянии.

Немцы объявили нам войну. Стоят прекрасные солнечные дни. Мы с мамой выходим на улицу. К вокзалу в полном снаряжении, со скатками на плечах, в строевом порядке идут великаны. На всю Тверскую звучит с молодецким посвистом «Соловей, соловей пташечка». Толпы людей их восторженно провожают.

Я, шведский король Густав V, отказываясь от традиционного нейтралитета и не теряя ни одной минуты, объявляю войну Германии. В моем распоряжении батареи кожаных пушек и опыт Тридцатилетней войны. Я уговариваю брата последовать моему примеру. Он президент Бразилии Фонсека. Он медлит и ведет какую-то двойную игру. Я объявляю ему блокаду, запрещаю ходить по детской, он находит выход, ловко перебираясь с постели на диван, оттуда на дверные ручки.

На страницах моего дневника ручьями льется кровь, пылают пожары. Германия лежит в развалинах. Моя воинственность пугает маму.

У меня большая семья: Мишка, Сережа — рыжая обезьяна — и немецкий шуцман Володя в синем мундире и белых лайковых перчатках. В быту я не проявляю никакого шовинизма и женил моего Володю, немецкого шуцмана, на Женькиной кукле, которую она тщетно пытается вернуть домой.

Я поступаю в приготовительный класс Первой мужской гимназии. С поступлением в гимназию я как-то внезапно повзрослел. Война шведов с немцами потеряла для меня всякий интерес.

В свободное время папа пишет картину: солдаты воюющих наций распинают на Голгофе Христа. Война стала повседневностью. Каждый день я листаю журналы, целые страницы которых заполнены маленькими фотографиями убитых и раненых. В столовой мама с подругами шьет противогазы.

Первая мужская гимназия

В конце августа 1914-го отец привел меня, восьмилетнего мальчика, держать вступительные экзамены в приготовительный класс Первой мужской гимназии. Дед мой, отец и дядя учились в этой гимназии.

Накануне в парикмахерской меня подстригли «под наследника».

Широкая мраморная лестница, покрытая красным ковром, прямо из вестибюля ведет на второй этаж. Там, наверху, через раскрытые двери в полумраке блестит золото колонн и паникадил. Внушительной наружности швейцар с седой бородой, одетый во что-то длинное с желтыми галунами, берет наши вещи и указывает наверх.

Помню первый экзамен — по Закону Божьему. За столом, на торце, священник в широкой серой рясе. Густые длинные седеющие волосы и курчавая борода, на цепочке большой крест. За столом в вицмундирах инспектор и педагоги.

В большом классе стоял несмолкаемый шум тихих голосов множества мальчиков, шум плотный, непроницаемый, ни на минуту не затихавший, напоминавший жужжание цветочных мух в жаркий июльский полдень.

Едва расслышал свою фамилию, скорее догадался. Мои щеки горели, глаза блестели.

1. Портрет отца. 1958

«Подойди поближе, раб божий Валерий, и прочти „Отче наш“». Я молчал, как мне показалось, целую вечность, а потом услышал, как мои губы беззвучно шептали молитву. Батюшка ласково погладил меня по голове своей большой теплой рукой и поставил мне пятерку. Я вылетел пулей к ожидавшему меня в коридоре отцу. Я принят.