По памяти и с натуры

На стенах портреты вельмож и генералов, из овальных рам смотрят на тебя дамы в голубых париках. С полки без устали кланяется большой фарфоровый китаец. В глубине лавки таинственный полумрак, в котором угадывается фантастическое нагромождение удивительных вещей. Вскоре глаз привыкает к темноте и из мрака начинают выступать очертания странных предметов. Огромные китайские вазы, сверкающий жестью рыцарь в доспехах на деревянном коне, модели парусных судов, кривые турецкие сабли, монгольские луки, и тускло поблескивает золото рам.

Добравшись до витрины, бережно перелистываю альбомы с марками. Как велик и сказочно богат мир. Музыкой звучат завораживающие мое воображение названия вольных городов, маленьких королевств, стран и колоний. Марки африканских и азиатских колоний Франции и Бельгии — совсем не редкие, дешевые, но такие для меня привлекательные, от которых мне трудно оторваться.

Бесшумно сползает в воду большой нильский крокодил. Прижимаясь всем телом к земле, крадется в тростниковых зарослях бенгальский тигр. На марках слоны, носороги и попугаи с Амазонки. Широко раскрытыми глазами смотрит на тебя благородный олень.

Босния и Герцеговина: волки, бешено мчатся обезумевшие от страха лошади, и голубой дым от выстрелов из повозки. Румынский крестьянин пашет на волах, рядом с ним ангел. Замки Вюртемберга и пирамиды* Египта, извержения вулканов, королевы и принцессы, персидский шах, и генералы из Аргентины, и французская марка четырнадцатого года. Нищий музыкант, и от него на земле черная тень прусского офицера в каске. — «Остерегайтесь!»

Каждая марка — картина в раме. Альбом — картинная галерея. Для меня, наверное, это и было одним из первых приобщений к искусству.

Книги моего детства

Мне четыре года. Зимними длинными вечерами мама читает мне сказки. За промерзшими окнами метет метель. В ночном небе — над Николо-Ямской — в санях, запряженных белыми конями, Снежная королева увозит Кая в свои ледяные чертоги.

Много лет спустя я дважды иллюстрировал «Снежную королеву», красивый роман о любви и преданности.

Еще запомнились от дней раннего детства полные очарования сказки Севера, сказки Топелиуса.

Читать научился очень рано. Тогда у мамы была школа для детей младшего возраста, и, хотя дети эти были вдвое старше меня, я часто сидел с ними за одной партой.

Едва научившись читать, прочитал Загоскина «Юрий Милославский…». Было в этой книге для меня особое очарование. По заснеженным страницам книги дремучим лесом едет на вороном коне Юрий Милославский. Таинственная тишина и ожидание того, что сейчас произойдет. Позднее узнал из воспоминаний Аксакова, что Гоголь нежно любил Загоскина.

Мне семь лет. Когда меня хотят наказать, то отправляют на час в спальню родителей. В спальне полумрак и очень тихо. Шкаф с книгами. Книги модные по началу века, книг много: сборники «Знание» под редакцией Горького, Аркадий Аверченко, сборники стихов акмеистов, Северянин и роман Арцыбашева «У последней черты».

Я слышал, как папа сказал однажды маме, что Званцев хочет привести к нам Арцыбашева. Говорят, что он милый и застенчивый человек.

Я начал с Арцыбашева. Я почти все понимал, кроме тех мест, где встречи взрослых мужчин и женщин, повсюду, дома, в гостинице, на горных тропинках Крыма, неизменно заканчивались каким-то головокружением. И я понимал, что речь идет о какой-то таинственной жизни взрослых, которую и мне предстоит прожить в будущем.

Игорь Северянин мне нравился, и я громко декламировал его в своем заточении.

За время частых моих заключений я прочитал Ницше «Так говорил Заратустра» и модные тогда сборники мыслей и изречений китайских мудрецов.

Потом я поступил в гимназию в приготовительный класс и от «серьезного» чтения отошел. Стал читать Жюля Верна и майнридовского «Всадника без головы», «Плавание Норденшельда к Северному полюсу» и о путешествиях к экватору Миклухо-Маклая. Вместе с отважными первооткрывателями неизведанного я преодолевал невероятные тяготы путешествия — голод, жажду, — охотился на львов и бизонов, но в отличие от моих спутников ничем не болел и никогда не уставал. Читал и перечитывал по многу раз «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», тогда мои любимые книжки, любимые и теперь.

Читал, конечно, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, но школа, где они проходились как учебные пособия, как-то на время отбила живой к ним интерес. Много позднее по-другому, с любовью, перечитывал Пушкина, Гоголя и тонкую, прозрачную поэзию Лермонтова.

Когда болел, читал лежа в кровати романы Чарской для смолянок: «Княжну Джаваху» и «Газават».

Теперь убежден, что читать нужно и мусор, чтобы вернее оценить, что такое хорошо.

Девятьсот четырнадцатый год. Война и политика входят в мой каждодневный «рацион». В доме полно журналов, я внимательно листаю их, следя за ходом военных действий.

С революцией стал читать меньше, много времени отнимала обретенная свобода, переходы из одной гимназии в другую, главным образом из соображений большей близости школы к дому.