По памяти, по запясямю Литературные портреты

Ах, молодой человек, вот вы, я знаю, стремитесь сотрудничать в газетах, я что-то вчера за вашей подписью прочитал. Это все зря. Гораздо умнее сесть и сочинять свое. Слушайте мой совет, он вам пригодится. Пишите и пишите, проповедывал он, но, главное, не чиркайте. Возьмите стопку белой бумаги и работайте не останавливаясь. Надо только хорошенько раскачаться и знать куда вы клоните. Верьте моему опыту, если вы начнете каждую фразу отделывать да еще потом отшлифовывать, вы непременно тут же споткнетесь и никуда не доедете. Добавлю еще, что надо подыскать какую-нибудь изюминку или, если хотите, перчинку, чтобы читатель на нее клюнул. Без этого будет пресно…

Хотя старик говорил с редкой благожелательностью и со мной — юнцом, как равный с равным, его рецепты не показались мне «благоразумными», и в ответ я промямлил что-то о «Сластеновских миллионах», но тут же испугался. А вдруг мой собеседник подхватит эту тему, и тогда я неминуемо сяду в калошу. Помня, что он чуть ли не полжизни был корреспондентом всевозможных театров военых действий, я стал его расспрашивать о балканских войнах 1912-13 года и о том, как он расценивает настоящее положение на Балканах (кстати сказать, там тогда, кажется, ничего и не происходило, но так— к слову пришлось!).

Эх, куда вы скатились, — вспыхнул гость. — Дорогой мой, что это за войны, вздор, какое-то «парад-алле», сперва колотили турок, потом самих себя. Нет, я лучше вам расскажу о Шипке и о Плевне, я ведь в тех боях Георгия заработал. Я даже в Сан-Стефано в 78-м году побывал, когда подписывали мирный договор с султанской Турцией. Впрочем, Горчаков потом все проворонил, — добавил он с негодованием. — Да, что, я ведь севастопольскую кампанию почти помню. Память у меня до сих пор такая, что дай тебе Бог. А ведь я из военной семьи, так что уже семи лет от роду переживал падение Малахова кургана и…

Почувствовалось, что старичок только «набирается воздуху». Хозяева явно всполошились, опасаясь, что у повествования конца-краю не будет.

Чай пить, чай стынет, — полуприкрикнула хозяйка дома.

Из предосторожности Зайцев решил направить разговор в

более «мирное» русло и начал расспрашивать гостя, продолжает ли он так же продуктивно работать, как в былые времена.

К чему теперь это: нет издателей, нет читателей, нет тех радостей и того блеска, без которых мне работа не в работу. Да и передвигаться стало трудно. Бывало сегодня я на бое быков в Севилье или, еще лучше, в несравненной Ронде — это между Алхесирасом и Малагой. Вы там не бывали? Непременно поезжайте, такой арены второй нет. (Между прочим много-много лет спустя я воспользовался его отличным советом). А назавтра мчусь в Архангельск, чтобы оттуда отправиться на Соловки. А теперь одна беготня за всякими визами отнимает больше времени, чем само путешествие, а слово «Соловки» нельзя больше к ночи упоминать; да, впрочем, и днем не следует. Все провалилось в тартарары, и я еще должен быть доволен, что могу коротать мои дни благодаря гостеприимным чехам, которые меня очень ценят… А это всегда приятно. Вот Масарик недавно позвал меня, чтобы расспросить об этих самых Соловках, о которых вы упоминали. Я ему и объяснил…

Заговорил о них, кстати сказать, он сам.

Хозяева дома снова заволновались, считая, чю попали из огня да в полымя. Им по-видимому мало улыбалось выслушать лекцию о Соловецком архипелаге, особенно зная, что у милейшего Василия Ивановича нередки зас коки в памяти. Да и в более молодве его годы было распространено мнение, что живость его натуры заставляет его иной раз «помюнгхаузничать».

На прощанье я вам стишок прочту, — сказал он, — продолжаю грешить рифмами. Тут же с наигранным пафосом стал декламировать что-то, что можно было счесть беззаконной помесью Надсона с Бальмонтом. Я, конечно, стихов Немировича не запомнил, потому что, пока он читал, все внимание слушателей было сосредоточено на том, чтобы, не дай Бог, друг на друга не посмотреть и не обидеть старика какой-нибудь невольной усмешкой или гримасой.

Хоть бы собрание сочинений удалось до смерти издать,

произнес он на прощанье, хватаясь за свой котелок — ну, конечно, ему приличествовал котелок.

А сколько бы томов вышло, — робко спросил Борис Константинович.

Да, я их и не считал. Если включить все путевые очерки и рассказы для юношества, военные корреспонденции и беллетристику, да еще и те томики, которые совсем недавно были выпущены петроградским Советом рабочих депутатов — это тоже страница в моей биографии — томов двести, а то и больше, вероятно, набралось бы. Но всего я даже не хотел бы переиздавать, многого теперь не поймут, а кое-что едва ли оценят.

Шутил ли он или говорил серьезно— мне не вполне ясно, потому что чувствовалось, что сам себя он ценит сверх меры.