По поводу одной машины

Бывший узник Освенцима, убиравший помещение, оказывал мелкие услуги: покупал марки, сигареты, приносил кофе, а летом кока-колу. Раз в месяц аккуратнейшим образом являлась бригада для генеральной уборки: два мойщика окон и четыре полотера. Рабочий с «Оливетти» приходил менять ленту на пишущих машинках задолго до того, как она приходила в негодность, а потом охранники (Специальная служба надзора) проверяли по ночам, хорошо ли заперты двери. Потом комиссию стали прижимать, и дело дошло до того, что собрания, в том числе и заседания бюро, стали проводиться только после работы, в помещении, выстроенном за пределами завода, за раздевалкой спортклуба, вернее — за уборной. Освещение здесь никудышное, стены голые, отопление жалкое — электроплитка. Летом наоборот — жарища, дышать нечем.

Раньше чем в шесть — в четверть седьмого начать никогда не удается; ждешь-ждешь, пока все соберутся; как правило, всегда находятся такие, которые распишут-:я под уведомлением, и след простыл. На другой день спросишь, почему не пришел, всегда найдет какую-нибудь отговорку.

Собрание еще не началось, а настроение уже испорчено — все недовольны, раздражены, того гляди, начнут ссориться. Похоже, что дело совсем перестало ладиться. Не только никакой дисциплины нет, но и друг с другом считаться перестали.

Так было и в тот раз, когда на повестке дня заседания Внутренней комиссии: стоял вопрос об «Авангарде». Замысел, которому Гавацци, единственная женщина в комиссии, придавала большое значение и считала легко осуществимым, сразу же продлился.

Как только проверили, кто присутствует, она попросила слова, чтобы внести поправку в повестку дня:

— Я предлагаю пункт повестки дня, который сейчас стоит четвертым…

Дзанотти: — Прошу вас, товарищ, прошу вас! Все последнее заседание у нас шло на обсуждение повестки дня. И мы постановили считать ее действительной на: сегодня. Давайте не будем снова возвращаться к этому вопросу.

Ригуттини из цеха «Д-2», Рулли — представитель ИСТ ^[4], Волани (бедолага, отец пятерых девчонок, вечно простужен, поэтому одно из двух: он или сморкается, или смотрит на часы).

— Совершенно справедливо. Надо соблюдать дисциплину.

Гавацци: — А ты помолчи! Никто тебе слова не давал.

Дзанотти: — И тебе тоже! (Вежливее) — Пойми, товарищ, нельзя же злоупотреблять предложениями о порядке дня…

Ригуттини: — Лучше скажи, «о беспорядке»…

Дзанотти: — Беспорядок вносишь ты, Ригуттини! Продолжаешь высказываться, хотя я тебе слова не давал.

Кроме нее самой никто предложение Гавацци не поддерживает; двое — Дзанотти и Гуцци — воздержались. Вопрос о «новых крутильных машинах в цеху Г-3» остается на прежнем месте, в конце, перед «разным».

Когда до него доходит очередь, уже поздно — около восьми. Из одиннадцати человек, присутствовавших вначале, осталось всего шесть. Вскоре уходят Ригуттини и Мариани. Направляясь на цыпочках к двери, они жестами показывают, что все должно иметь предел, что семья тоже требует внимания. Остаются Дзанотти, социалист Гуцци и беспартийный Пассони.

Гавацци почему-то встает.

Пассони: — Ты что, боишься, что массы тебя не услышат?