По поводу одной машины

Но тут, миновав коридорчик, Марианна остается одна. Работницы пробегают мимо, топчутся под часами (до восьми — всего пять минут, четыре, три…), хватают табель, отмечаются, догоняют рабочих, отметившихся под мужскими часами, подходят к машинам. А Колли Марианна застряла неподалеку от дверей раздевалки. Каждое утро что-нибудь ее задерживает: позавчера развязался шнурок, вчера она что-то забыла (стоит, роется в карманах, носовой платок, что ли, ищет); сегодня она уронила зажимку для волос, а завтра… завтра будет что-нибудь еще. Не ходи туда, девушка, никому туда ходить не надо… Вот уже несколько машин заработали, загудело несколько моторов. Секундная стрелка обегает по циферблату последний круг. Не ходи, выйди в ту дверь, вернись домой… Она делает несколько шагов, но не к часам, а куда-то вбок. Нет, нет, не ходи. Она видит свое отражение в стекле часов: лицо — негатив, а над ним — большая секундная стрелка. Осталось девятнадцать секунд, восемнадцать, семнадцать. Какое нехорошее лицо видит она в зеркале-часах… Есть о чем подумать… О чем же? Притворяется, будто размышляет, а в действительности не думает ни о чем, голова — словно налита водой. Осталось десять, девять, восемь, семь. Неподалеку показался нос «Форклифта». Нет, не завтра, а сегодня, сейчас, сию минуту. Пока не поздно. Не ходи, не надо! Осталось три, две. Рывком хватает табель. Зазвонил звонок. Пробила — готово! Звонок прекращается. Она шагает по цеху. «Не ходи», «пока не поздно» вцепились сзади в плечи. Она бросает взгляд на закуток Берти, где теперь расположился этот новый — Бонци. Идет дальше. «Не ходи», вроде, отвязалось. Она шагает, чуть вздернув подбородок, твердо глядя вперед, немного напряженно, по-мужски. «Не ходи» где-то по дороге исчезло. Если даже она продолжает его чувствовать на расстоянии, она знает, что его нет, что она сама его выдумала. Последние несколько метров пути — почти бегом. Пересечь линию столбов — все равно что переступить через порог, затворить за собой дверь, задвинуть засов. Она подбегает к «Авангарду», протягивает руку.

— Привет!

Притронувшись к нему, она вновь обретает ощущение реальности своего нового существования, снова становится Марианной с «Авангарда». Даже мороз по коже подирает— до того ей приятно взять тряпку, встряхнуть ее, протереть бок и гладкое брюхо кожуха. Сначала снаружи, потом — внутри. Потом проволоку и люльку… Качнулась. Проволока, люлька, катушка (если осталась с вечера).

А сама приговаривает: «Ну, как сегодня настроение, хотела бы я знать? Тебе хорошо: стоишь себе здесь, спишь. Или, вернее, дремлешь. Постепенно приучаешь себя к мысли, что завтра еще один рабочий день. Вы только посмотрите, что за барин! Массируют его, гладят, нежат, точно ребеночка. Устроился со всеми удобствами: будильник ему над ухом не трещит, соскакивать с кровати чуть свет в такую холодину не надо (шутка сказать: вот уже два дня. как вода в кране замерзает), не надо опрометью выбегать на улицу и что есть мочи мчаться на завод — не дай бог опоздаешь. Ты обо всем этом даже понятия не имеешь. Смотри, бесстыдник, уже десять минут девятого, а ты… Я не прочь, конечно, за тобой поухаживать. Совсем наоборот! Для меня это самые лучшие минуты».

Она переходит к мотору, протирает вытяжной барабан и приемное устройство. Но взгляд ее устремлен на корпус машины и обращается она только к нему, потому что в ее представлении это и есть «Авангард», а все остальное между прочим.

Все-таки мама, не в обиду ей будь сказано, — горемыка. Точно я, конечно, не знаю, но я спрашивала Карлину Соццани, а та — зачем ей мне врать? — говорит, что у моей мамы дети уже вряд ли будут. Как будто она до сих пор могла иметь детей! Я думаю, дело обстоит так: после того, как отец ее оставил, она опять стала девственницей. Конечно, эго разные вещи — остаться девственницей как монахини и стать девственницей после того, как родила ребенка. Но и то и другое, должно быть, противоестественно. Я ведь помню, какая она была в молодости. Нет. Жизнь у нее совсем не легкая. Но она была гордая. Энергичная. Полная жизни, вроде меня. Только к тому же красивая. «Ты учти, я ведь некрасивая! На этот счет у меня не осталось иллюзий. С тех пор как я поступила на завод, я поняла, какая я: не красивая и не урод. Раньше я не понимала, потому что из дома выходила редко, а если выходила, то только с этой каракатицей Карлиной Соццани. Она, конечно, славная: мужчины — дураки набитые, что на ней не женятся…»

Марианна застыла на месте с тряпкой в руке, уставившись на «Авангард», словно в ожидании ответа, отклика.