По поводу одной машины

Странно: такой гул, стук, треск, грохот, и все стоит на месте. Закреплено намертво, плотно привинчено болтами и гайками к цементному полу. Хотя, нет, вон что-то задвигалось — тележка. Спереди у нее торчит пара клыков, на них стоит какой-то ящик. Она снует зигзагами между громадами машин и грудами катушек и чем дальше, тем все больше и больше задирает кверху свой хобот. Потом ныряет куда-то вниз и исчезает. Звякнул звонок, но за этим ничего не последовало. Свет наверху, мутный, тусклый; в боковых пролетах рядами горят лампочки. Освещенные этим двойным светом — сероватым светом плафонов и желто-охряным светом лампочек, — стоят люди, по одному в ряд, группами. Кто они, мужчины или женщины? Все в спецовках — не разберешь. Промасленные рабочие комбинезоны напоминают маскировочные костюмы. А вон зажегся фиолетовый огонек. Погас, снова зажегся, погас. Что там происходит, не видно: огонек далеко, в глубине центрального пролета. Здесь, наверно, никогда ничего не происходит. Все идет по однажды заведенному порядку. Так ли она себе это представляла? Трудно сказать. По правде говоря, никогда не задумывалась. Какое первое впечатление? Никакого. Единственное желание — поскорее приткнуться куда-нибудь, добраться до отведенного ей квадратного метра цемента. Хорошо, если бы, миновав этот бесконечный лабиринт из машин, моторов, станин, маховиков, конвейеров и катушек, Берти добыл ей спецовку. Наверно, он даст ей ту, в которой ходила работница, работавшая раньше на… как, бишь, называют эту машину? Сам Берти ходит в таком замызганном комбинезоне, будто он не начальник участка, а ученик слесаря. Интересно, когда он был помоложе, спецовка была ему впору? Сейчас она висит на нем мешком. Под мышками топорщится, зад отвис, брюки бесформенные, волочатся по земле. Может, так специально задумано, чтобы прикрыть каблук, отстающий при каждом шаге от подметки.

Тыкая пальцем направо, в сторону «Бронделя», Берти объясняет:

— Видишь этот? Дурак дураком. А эта — чемпионка, — показывает он налево. — Вернее, экс-чемпионка. Можешь себе представить, поставили еще при бедняге Комби, который был лет на двадцать старше меня… А видишь вон эту? Игрушка! Покладистая на редкость — ребенку можно доверить. Не то что твоя…

Он оборачивается к девушке. Перед ней — лицо со впалыми щеками, скулы обтянуты прозрачной кожей, нос — одни ноздри. И на этом лице скелета лучатся — вернее, лучились, потому что сейчас они подернуты какой-то водянистой пленкой и тенью усталости, отрешенности — глаза необычайной голубизны.

— Ты на заводе работала?

— А?

— Я спрашиваю, ты когда-нибудь работала в цеху?

— Я? Нет.

— Нравится тебе здесь?

— Ага. Впрочем, сама не знаю.

— А я без завода ни дня бы не прожил, ей-богу. Послушай, а что он тебе сказал насчет Андреони?

— Кто «он»?

— Начальник. Наш начальник.

— Какой начальник?

— О, господи. Ты что, немного того?

Она в самом деле ничего не понимает. У нее всегда так. С тем, другим, она готова была воевать сколько угодно, хотя он даже в ее сторону не смотрел; этот же такой симпатяга, а ей хочется все бросить и удрать.

— Ах да, он меня предупреждал. Говорил, что… Постойте, что же он мне говорил…

— Смотри, вон она.

— Андреони?

— Да нет же, дочка, «Авангард», твоя машина!

Покачав головой, он идет дальше. Кивнул какому-то рабочему — вроде поздоровался, — но тот не ответил. Ткнул пальцем в сторону длинной, скрежещущей машины, у которой сидят, на шевелясь, две работницы. Ему приходится кричать:

— Это тоже крутильная машина. Медлительная! Но с нее и спроса нет. Ты давно без работы?

— Что?

Он качает головой, сворачивает в сторону, семенит вдоль длинного ряда одинаковых машин. За каждой — по работнице.

— Это намоточные машины. На первый взгляд, ничего особенного, а на самом деле…

До нее доносится звук его голоса, но она не слушает. Почему бы не выдавать спецовки новым работницам прямо у входа? Хотя бы полногрудым, как она. Говорила маме: лучше надеть коричневую двойку, лучше надеть коричневую двойку. Нет, настояла на своем: надень белый свитер! Белый свитер с зеленой юбкой тебе идет. Произведешь выгодное впечатление. На кого? Никто в мою сторону даже не взглянул ни разу. А этот все морочит мне голову, толкует про свои машины, будто они — девки на выданье. Все остальные — и мужчины, и женщины, и те, что поближе, и те, что подальше, — ноль внимания. Если же кто и поднимет голову, взглянет, ну, в общем, заметит, что пришел новый человек, то такими глазами, словно…

— Ой, извините. Извините, пожалуйста!

Она чуть не наткнулась на высокую, тучную женщину, которая вдруг очутилась между нею и Берти. Марианна хотела было уступить ей дорогу, но отойти оказалось некуда — разве что прижаться к машине. Марианна замешкалась, но тут же сообразила: если отстану от Берти — прости прощай! — потянет к выходу. А выход — вон он, зияет проемом в стене, через него видна аллея, ведущая прямиком к воротам. Все-таки пришлось из-за толстухи сделать шаг назад. Куда она лезет? Что ей надо? Тычет Марианне пальцем в грудь — заставила ее отступить еще на шаг.

— Ты, дочка, не соглашайся!

— Я?