По поводу одной машины

Ригуттини: — Опять «О новых крутильных машинах»? Нельзя ли их передвинуть на конец?

Он, как всегда, простужен: нос распух, глаза покраснели, слезятся. Говорит, прижимая ко рту платок.

Дзанотти пропускает замечание мимо ушей.

Мариани: — Первым пунктом или вторым, не все ли равно? Чего мы ждем? Я, например, ровно в семь должен уйти.

Гуцци (приходя на помощь Дзанотти, по-прежнему сидящему с отсутствующим видом): — Нет Гавацци. Если бы в тот проклятый вечер, когда шел разговор о крутильных машинах, ты не смылся, то ты бы знал, что без Гавацци…

Ригуттини (настаивая на своем, стучит по столу обручальным кольцом, чтобы привлечь внимание Дзанотти): — Тем больше оснований начинать с другого вопроса. А Гавацци подойдет. Эй, народный комиссар, ты меня слышишь?

— Сын мой, сын мой! — вздыхает Джани Каторжник (в фашистских застенках заработал себе туберкулез, теперь ходит с двусторонним пневмотораксом, неприятностей — вагон, мало кому так не везет, как ему, и тем не менее он — на первом месте, если не по оптимизму, то во всяком случае по готовности побалагурить). — Дай нам бог управиться до полуночи без скорой помощи и пожарной команды хотя бы со вторым вопросом!

Ригуттини (в носовой платок): — А пока теряем время.

Мариани: — У меня его и так в обрез.

Дзанотти (на ухо Гуцци): — Ты с ней сам говорил? Лично?

— Лично.

— А она что?

Гуцци (пожимая плечами): — Она сказала: «Давно пора».

Дзанотти составляет список присутствующих, не спеша, тщательно выводя каждую фамилию. Потом ставит на голосование: «Кто будет вести протокол?» Хотя заранее известно, что обязанность секретаря свалят, как всегда, на аккуратного Гуцци. После чего все же опять предлагает:

— Подождем еще минуты две. Если не подоспеет, тогда уж…

Ригуттини: — Я считаю, что порядок — один для всех. Раз назначено на определенный час… — Он останавливается на полуслове, потому что присутствующие уже задвигали стульями, скамейками и, сгрудившись вокруг пепельницы, принялись беседовать между собой.

У Гуцци всегда есть что рассказать. На сей раз не о себе, а о своем родственнике (двоюродном брате жены, поясняет Каторжник, который все про всех знает):

— Нет, вы только послушайте. В числе инвалидов войны, взятых на завод по разверстке, был такой человек по имени Гаццанига, без глаза (в Албании осколком выбило). Отдел кадров направил этого Гаццанигу наверх: в конце концов, одним рассыльным больше, одним меньше, не убудет. Является он туда, а секретарша бухгалтера Шанка заквакала: «Пресвятая богородица! Но он же страшен, как смертный грех!» Еще бы, ведь Гаццанига носит на глазу черную повязку. А что поделаешь? Стеклянный глаз ему не по карману… Так вот, из-за этой суфражистки Гаццанигу снова отправили в кадры, а оттуда загнали на свалку и только через пять месяцев нашли ему место — на теплоцентрали, ночным сторожем. Наверно, решили, что, если кто вздумает воровать уголь, испугается. А того не учли, что он своим единственным глазом не способен отличить Гавацци от Шельбы!

Теперь очередь присяжного остряка Каторжника:

— То, о чем расскажу я, случилось совсем недавно — позавчера, во вторник. Нагрянул к нам какой-то журналист в сопровождении одного ученого блондинчика из «отдела по связи с общественностью» и заявляет, что он проводит опрос рабочих миланских предприятий: нравится ли им работать у станка, Не считают ли они, что трамвай следует заменить троллейбусом, ездят ли по воскресеньям на рыбалку и так далее и тому подобное — обычный идиотский набор. Спрашивает: «Не желает ли кто-нибудь рассказать о своей жизни? Описать какой-нибудь случай, знаменательный или просто любопытный эпизод для моего журнала?» Я выхожу вперед — чурбан чурбаном, встаю по стойке «смирно» и представляюсь: «Каторжник, Пьерантонио». «Каторжник?» — переспрашивает он. «Так точно, — говорю, — Каторжник. Номер двадцать один-два-пятьдесят один». — «Ах вот что! — обрадовался тот. — Вы хотите подчеркнуть, что, хотя вы — простой рабочий, у вас есть дома телефон. Обычный или спаренный?»

Раздаются смешки.

Каторжник продолжает, по-прежнему на два голоса — грубым, солдатским и елейным, поповским, сопровождая рассказ соответствующей мимикой:

— Тот так и записывает: «Каторжник, Пьерантонио». «Из рабочих, да?» — «Нет, — говорю, — ошибаетесь». — «Ах вот как?» — «Я человек в возрасте, родился за семнадцать лет до Октябрьской революции. А тогда рабочих, в теперешнем смысле, еще не было».

— Ничего не понимаю! Какое отношение вы имеете к Октябрьской революции?

— Я? Какое я мог иметь к ней отношение, если мы жили тогда в Каратэ Брианца! — Тот совсем запутался и решил продолжать опрос по обычной схеме: «Вы семейный или одинокий?» «Нет, — говорю, — не одинокий». — «Прекрасно. Ваша семья тоже здесь работает, на Ломбардэ?» «Как же, как же», — говорю.

Переждав, пока все отсмеялись: