По поводу одной машины

— «Дети у вас есть?» — спрашивает, а сам строчит. Что строчит — неизвестно. Может, что челюсть у меня типичная для трудового человека Ломбардии. — «А как же, — говорю. — Есть и дети, и братья, и сестры. Семья у меня большая, крепкая, сплоченная». Он опять строчит, на блондинчика время от времени поглядывает, — дескать, видишь, как у нас все ладненько получается. А тот как на иголках. «Замечательная, — говорит, — у вас семья. Большая рабочая семья». «Не рабочая, — поправляю, — а пролетарская». Он криво так усмехается, подбородком дергает. А тот, другой, все локтем в бок его толкает.

Всех разбирает смех; на глазах слезы, губы плотно сжаты, чтобы не смеяться, но хохот все же прорывается то тут, то там. А бедный Дзанотти совершенно извелся.

Он затеял это обсуждение, рискуя вызвать справедливые нарекания товарищей, только для того, чтобы оказать Гавацци заслуженное уважение, она же не только не явилась, но даже не предупредила, что не придет.

Каторжник: — «Скажите, — спрашивает он меня, — вы поступили сюда еще юношей?» — «А как же, — говорю. — Даже раньше: ребенком. Младенцем». — «Ну, это уж вы преувеличиваете!» — «Ничего подобного. Именно завод „Ломбардэ“ сделал из меня человека. Человека в нашем понятии».

Блондинчик тянет журналиста за рукав; тот наконец тоже почуял неладное и стал закругляться: «Я, кажется, отнял у вас много времени. Пусть кто-нибудь еще расскажет какую-нибудь историю или случай». — «Зачем же? Я и сам вам расскажу! Незамедлительно». — «Если вы настаиваете, пожалуйста!»

Начал я с даты: «Седьмое марта тысяча девятьсот сорок четвертого года. Время: розно десять. Ровно в десять, как было задумано, — гудок, прекращается подача электроэнергии, а мы прекращаем работу. Забастовка. Политическая, учтите, а не за повышение жалованья. Вы записали, когда это было? Седьмого марта сорок четвертого года. Помню, день выдался прекрасный. Знаете, как бывает к весне: в парках порхают первые бабочки, желтенькие такие. Солнце светит неописуемо. Играет на броне танков, выстроившихся вдоль главной аллеи, на шлемах эсэсовцев (настоящих — немецких), на пряжках с надписью „Gott mit uns“[10], на автоматах… Было их, этих автоматов, столько, что, когда немцы ворвались, мне показалось, будто передо мной — взбесившиеся камышовые заросли…

Мы стоим неподвижно, как изваяния, молчим, застыли около застывших, умолкших машин. Завод стоячих мертвецов».

Дождавшись, когда оживление стихло, Джани продолжает:

— «Вы записали, что гудок прогудел ровно в десять? Так вот: гудок прогудел в десять, а в десять сорок девять все было кончено. Я запомнил, что это было в десять сорок девять, потому что после ухода последнего эсэсовца поднял глаза и посмотрел на часы — вон те часы, под балкой, видите. Они и тогда здесь висели. Стрелка не доскакала одного деления до без десяти. Из семидесяти восьми моих братьев и сестер, из этой моей большой семьи завода „Ломбарда“, о которой я вам говорил, сорок восемь мы больше не увидели. Что с ними сделали? Употребили на мыло? На зубную пасту? Кстати, — говорю я журналисту, — не кажется ли вам, что мы с вами уже встречались? Именно здесь, в тот самый день! Ну, конечно! Вы и есть тот молодой человек в щегольском мундире центуриона, который был тогда переводчиком у этого… черт, как его звали… подскажите… фельдфебеля, что ли? Знаете, с лица вы совсем не изменились, разве что фигурой… Нет, нет, не уверяйте, что это были не вы. У меня на фашистский оскал память железная, в сердце след остался…»

Каторжник провел рукой по лицу.

— Все это, конечно, брехня. Не нашлось бы ни одного центуриона, ни одного молодчика из республики Сало[11], у которого хватило смелости или безрассудства явиться в день великой забастовки на «Ломбардэ» — даже уцепившись за немецкий «панцер»…

Воцарилась тишина.

Дзанотти: — Так и не пришла.

— Кто?

Все мысленно еще были там, в тех далеких днях, куда увел их рассказ Каторжника, — таких далеких и вместе с тем близких.

XIX

Это одна из тех ночей, когда Сильвии, человеку простодушному, без завихрений, тоже не по себе. Раньше с ней это бывало при смене времен года, чаще всего в начале весны или в конце осени. А теперь — наверно, критический возраст наступил — может схватить в любую минуту. Покалывает, как иголками, поясницу, под коленками. «Пустяки, пройдет», — успокаивает она себя. А мысли бегут… Выключен ли газ? Закрыли ли двое старших, вернувшись домой, дверь на задвижку? Кто сегодня дежурный по молочным бутылкам и по мусорному ведру? Нет ли у малышки температуры? Она что-то бледненькая. А вокруг свирепствует корь, у Роэллы слегли все трое…