По правилам корриды

А потом откуда-то появились еще двое: один рослый, другой невысокий и коренастый. Я так и не поняла, кто они такие и чего хотели, только они сразу схватили Филиппа за грудки и стали от него чего-то требовать. Знать бы мне чего! Постепенно я все меньше и меньше понимала, что же там внизу происходит, мне казалось, что все они просто соревновались, кто шире раскроет рот. Но этим не ограничилось, рослый вытащил из-за пазухи какой-то предмет и стал им размахивать, а коренастый ударил Филиппа в лицо.

Еще через какое-то время я опознала предмет в руке рослого — это был пистолет, и он почему-то направил его на стоящего ко мне спиной Шатохина. И они упали почти одновременно: длинный навзничь прямо на пол, а Шатохин осел на нижнюю ступеньку лестницы. А дальше все слилось, я перестала отличать одного от другого, они все закружились, закружились и превратились в пестрый клубок…

Послесловие

К этому дню все кончилось. Поначалу меня только это и волновало. Главное — все кончилось, остальное мелочи. Труд осмыслить произошедшее со мной я дала себе позже, месяца через два. Тогда же моя история стала принимать какую-то форму, а до той поры она все время распадалась на эпизоды, которые я никак не могла связать воедино. Машина смерть была Машиной смертью и только, бандиты, нагрянувшие на дачу и устроившие там пальбу, — ирреальностью и полным бредом, как и то обстоятельство, что у Филиппа имелась еще одна жена. А то, что Маша была дочерью Андриевского и, как выяснилось во время следствия, очень даже неплохо владела кистью? По крайней мере, чтобы написать копии с его знаменитой коллекции авангардистов. И Машу почему-то убил Измайлов, а потом покончил с собой. А теперь о Вике. Моей Вике. До сих пор не могу поверить, что она меня так сильно ненавидела.

Но самым мистическим персонажем для меня оказался все же тот человек… Странно, он как будто знал меня много лет, и не просто знал, а принимал участие в моей судьбе, но так, что я об этом не догадывалась. Обвинитель на суде даже высокопарно назвал его ангелом-хранителем, и эта часть его речи, похоже, особенно тронула присутствующую в зале заседаний публику. А сказал он буквально следующее:

— Если бы не Шатохин, добровольно взваливший на себя обязанности ангела-хранителя Юлии Андриевской, боюсь, ее участь была бы незавидной.

А на мой взгляд, он здорово перебрал с патетикой, потому что с Шатохиным все было и так, и не так. Мне и самой по сей день трудно объяснить его поступки, хотя, я в этом уверена, я поняла его больше, чем другие. Вернее, я его почувствовала, как только можно почувствовать человека, который умер на твоих коленях, глядя тебе в глаза. Даже его предсмертные судороги мне передались. И бессвязные слова, отрывистые, тоскливые… Когда я все же пришла в себя там, на даче, он был еще жив, но «Скорая» все равно не успела.

Он все вспоминал какого-то Лешеньку, и мне показалось, что это его сын, Лешенька. Потом выяснилось, что сына у него нет и никогда не было, есть только взрослая замужняя дочь. Его жене загадочный Лешенька тоже был неведом, а мне он не давал и не давал покоя, словно я унаследовала беспокойство о нем от Шатохина.

— Наверное, он просто бредил, — устало вздохнула его жена в тот день, когда в суде огласили приговор Вике и Филиппу. Филипп принял свои шесть лет с какой-то беззаботно-детской улыбкой, я даже сомневаюсь, понял ли он, что это такое. А Вика отделалась легче всех, тремя годами условно. Что до участников этой истории по «медицинской линии», то все они проходили лишь в качестве свидетелей. Включая Баева, снабжавшего Вику психотропными препаратами, которыми Филипп усердно меня потчевал на протяжении долгого времени. Так готовился мой выход на карниз. Кроме того, на суде еще фигурировала кассета, которую они поставили на магнитофон, а сами ушли, заперев меня в комнате. С непонятными непосвященным угрозами запереть меня в шкаф…

Но я ведь не о том, не о том… Я о Шатохине и о Лешеньке, донимавшем меня с настойчивостью навязчивой идеи, при том, что я ведь была наконец признана совершенно здоровой. Меня не покидало ощущение, что умирающий Шатохин неспроста повторял это имя, что Лешеньке требовалась помощь, а потому я продолжала его искать, прямо как одержимая. Не могла я его бросить на произвол судьбы, ведь не бросил же Шатохин меня.

Поскольку шатохинские родные о Лешеньке услышали впервые от меня, я стала расспрашивать его друзей и бывших сослуживцев. Как раз один из них, ныне достаточно высокий чин из Генеральной прокуратуры, нехотя посвятил меня в детали. Только из уважения к памяти Шатохина и моей «упертости», так он выразился. А суть в том, что когда-то давно, когда еще Шатохин и имярек — ныне высокий чин — только начинали свою карьеру в качестве дотошных оперов, им пришлось вместе расследовать одно дело — бытовое убийство, довольно обыденное на первый взгляд. Простое и без всяких там подводных камней, как они подумали.