По рельсам, поперек континентов. Все четыре стороны. Книга 1

— Нет, я хочу последнюю. Про мрак и свет.

Я прочел последнюю главу, где течение выносит лодку в Атлантический океан, вода становится все теплее, а потом совсем горячей, сверху сыплется белая пыль, клубы пара, появление исполинской белой фигуры. Борхес иногда прерывал меня, произнося по-испански: «Прелестно», «Замечательно» или «До чего же прекрасно!».

Когда я закончил, он сказал: «Прочтите предпоследнюю главу».

Я прочел двадцать четвертую главу — Пим сбегает с острова, за ним гонятся разъяренные дикари, яркое описание головокружения над бездной. Этот длинный страшный пассаж привел Борхеса в восторг, и в финале он захлопал в ладоши.

— А теперь — может быть, чуть-чуть Киплинга? — сказал Борхес. — Не поломать ли нам голову над «Миссис Батерст» — посмотрим, хорош ли это рассказ?

Я сказал:

— Признаюсь, «Миссис Батерст» мне совершенно не нравится.

— Хорошо. Должно быть, вещь никудышная. Тогда «Простые рассказы с гор». Прочтите «За чертой».

Я начал читать; на месте, где Бизеза поет англичанину Треджаго любовную песню, Борхес прервал меня и сам продекламировал:

Одна на крыше, я гляжу на север,
Слежу зарниц вечернюю игру:
То отблески твоих шагов на север.
Вернись, любимый, или я умру.

[73]

— Мой отец часто читал это вслух, — сказал Борхес. Когда я дочитал рассказ, он сказал: — А теперь выберите сами.

Я прочел ему историю курильщика опиума — «Ворота ста печалей».

— Как грустно, — сказал Борхес. — Ужасно. Человек ничего не может поделать. Заметьте, Киплинг повторяет одни и те же фразы, вещь бессюжетная — но чарующая. С этими словами он начал хлопать себя по карманам: — Который час? Вытащил свои карманные часы, коснулся стрелок.

— Половина десятого. Нам надо перекусить.

Возвращая том Киплинга на место (Борхес предупредил, чтобы я ставил книги туда, откуда взял), я спросил:

— А свои вещи вы когда-нибудь перечитываете?

— Никогда. Своими книгами я недоволен. Их значение страшно раздуто критиками. По мне лучше уж читать — он качнулся к стеллажам, словно хватая что-то руками, — настоящих писателей. Настоящих. Ха!

Обернувшись ко мне, он сказал:

— А вы мои вещи перечитываете?

— Да. «Пьер Менар»…

— Это был первый рассказ, который я написал в своей жизни. Тогда мне было лет тридцать шесть — тридцать семь. Отец мне сказал: «Много читай, много пиши и не торопись печататься» — так и сказал, дословно. Лучший рассказ, который я написал, — «Злодейка». «Юг» тоже неплох. Всего несколько страниц. Я лентяй — несколько страниц, и все, я закончил. Но «Пьер Менар» просто шутка, а не рассказ.

— Когда-то я задавал моим студентам-китайцам на дом прочесть «Стену и книги».

— Китайцам? Наверно, они находили там множество ляпов. Я в этом уверен. Это пустяк, его и читать не стоит. Пойдемте покушаем.

Он взял с дивана в гостиной свою трость. Мы вышли на лестничную клетку, спустились вниз в тесном лифте и через литые чугунные ворота вышли на улицу. Ресторан был за углом — я не приметил его вывески, но Борхес знал дорогу. Итак, меня вел слепец. Идти по Буэнос-Айресу с Борхесом — все равно, что по Александрии с Кавафисом или по Лахору с Киплингом. Этот город принадлежал Борхесу, а сам Борхес внес вклад в то, чтобы этот город выдумать.

В вечер Страстной Пятницы ресторан был полон народу. Шум стоял неимоверный. Но как только Борхес переступил порог, — постукивая тростью, лавируя между столиками, расположение которых он, очевидно, хорошо помнил, — посетители примолкли. Они узнали Борхеса. При его появлении все перестали разговаривать и даже есть. В этом безмолвии благоговение сочеталось с любопытством. Пауза длилась, пока Борхес не уселся за столик и не сделал заказ официанту.

Мы взяли салат из сердцевины пальмы, рыбу и виноград. Я пил вино, а Борхес — только воду. За трапезой он склонял голову набок, пытаясь поддеть кусочки вилкой. Потом попробовал воспользоваться ложкой и, наконец, отчаявшись, начал есть пальцами.

Знаете, в чем главная ошибка режиссеров, которые пытаются экранизировать «Доктора Джекила и мистера Хайда»? — спросил он. — Они поручают обе роли одному актеру. А следовало бы — двоим, непохожим между собой. Стивенсон подразумевал именно это: в Джекиле жили два разных человека. То, что Джекил и Хайд — одно лицо, читатель обнаруживает чуть ли не в самом конце. Нужно, чтобы в финале вас словно бы ударяли молотком по голове. И еще кое-что. Почему режиссеры всегда делают Хайда дамским угодником? В действительности он был очень жесток.

— Хайд топчет ребенка, и Стивенсон описывает звук ломающихся костей, — сказал я.

— Да, Стивенсон ненавидел жестокость, но ничего не имел против плотских страстей.

— А современных писателей вы читаете?

— Только их и читаю. Энтони Берджесс хороший писатель — и, кстати, щедрой души человек. Мы с ним — одно и то же. «Борхес», «Берджесс» — та же самая фамилия.

— А кого еще читаете?