По следам черкесской легенды

Повадился Петя ходить к соседским курам – поест с утра и, забыв про своих хохлаток, скроется на весь день, чтоб к вечеру, к очередной кормежке, опять поспеть домой. Дед и гонял за ним, и дыры в плетне затыкал – ничего не помогает. Тогда он, потаясь бабки, надумал спутать ему ноги. Кочет от возмущения все с переплясом танцевал, сердито кудахтал, бил крыльями об траву, кувыркался через голову, но оставался на месте. Утомленный Чекмень успокоился, отлучился в хату попить и забыл про все. А кочет тем временем потанцевал на месте и, видимо освоившись со своим положением, как заправский кавалер, по привычке – где боком, где кувырком – с путом на ногах потянул к соседскому курятнику и обязательно добрался бы до него, если б не этот чертов плетень на дороге и торчащие колья на нем. Когда соседи обнаружили «кавалера», тот, зацепившись спутанными ногами за кол, висел вниз головой, еле помахивая крыльями, и уже закатил под лоб глаза. В таком виде и – главное – с путом соседка и принесла кочета хозяевам. Бабкин выговор был бурный и далекий от голубиного воркованья. Опростоволосившийся Чекмень предпочел перемолчать, но при случае не забывал бросить кочету: «У-у, рогоносец, у-у-у, б…! Простить твои проделки можно, но забыть никогда!» – на что последний, треся кустистым гребнем, долго кудахтал (по мнению Чекменя – по-своему ругался). Вот и теперь, поприветствовав белый свет голосистым кукареканьем, кочет на всякий случай обколесил деда и, наблюдая за ним, вместе с курами принялся клевать зерно. И зря Матрёна ругалась. С того случая как бабка отшептала – со двора ни шагу, а к плетню и близко не подходил.

На всякий случай дед погрозил кочету пальцем и, радуясь про себя его горластому зыку, засеменил к дровяной кучке, кряхтя, насек на дровосеке беремю хворостовых поджижек и отнес их к летней грубочке, сложенной недалеко от хаты под раскидистой душистой грушей. Вообще-то бабка стряпалась больше по старинке – на таганке, и тогда дров требовалось мало, но когда надо было испечь свои пироги или нагреть воды в чугунках, чтоб постирать бельишко, пользовалась печью в хате или летней грубочкой во дворе – соответственно надо было и побольше дров. К дровам принес из колодца воды – это тоже входило в круг его последних «мужских» дел – и облегченно вздохнул. Вроде и не ахти сколько делов, а пока подуправился, и подустал немного.

Под камышовым цараем-навесом, где хранился разный хозяйственный инвентарь, где всегда что-то тюкал топориком, что-то мастерил, налаживал и крошил табак, – присел на свое излюбленное место: на объемистый, с расползающимися ржаво-желтыми пятнами мха чурбак, потянулся за кисетом. Хоть природа и наградила его отменным здоровьем, а курить надо бы бросить: и покашливать начал, и бабка ругается, а вот поди ж ты – втянулся в это чертово зелье и не придумает, как расцобекаться-развязаться. Покурит – и вроде бы отдохнет душой, и голова работает лучше.

За раздумьями свернул цигарку-самокрутку, только прикурил, глядь – торопливо ковыляет eго бабка Матрёна, вид которой тронул Чекменя до сентиментальности. Еще бы: от былой бабкиной красоты и следа нет. Была она когда-то высокой, статной, но за прошедших два бабьих века безжалостное время согнуло и высушило ее, и теперь казалось, она уже не старилась больше, словно перешагнула незримую грань, за которой глубокая старость равняет всех без исключения. Чуть не бежит бабка Матрёна с огорода, платок сбился, сама согнулась, подол длинной юбки мокрый от росы, в руках – подвянувшие картофельные кусты. Еще издали кричит:

– Дед, а дед, у нас беда!

– Какая еще беда? – Чекмень вскинул бороду, кустистые брови и выдохнул облачко дыма.

– Беда! – качала головой бабка, поправляя свободной рукой и ртом скособочившийся ситцевый платочек. – Вчера ничего не было, а нынче слепец (так в Захоперье зовут крота. – В. А.) в город вобрался – картошку сподряд кладет. Вот гляди чего, анчутка, делает! – И она сунула под нос деду подсеченную ботву. – Ить это прямо наказанье божье: то козявка (так в Захоперье зовут медведку. – В. А.), то слепец. Там кучек наставил, там понарыл – идешь и кулигами проваливаешься. Оставит нас, анчихрист, без картошки. Бросай свою соску, че-то делать надо.

– Че ж делать – ловить надо, – глубокомысленно и спокойно изрек дед. – Ладно, иди занимайся своими делами, а я займусь слепцом. Не горюй и не переживай – не впервой, поймаем.