По следам Георгия Чёрного

Тяжело Вуку вспоминать эти отвратительные подробности, но ещё тяжелее думать о том, что ждёт Сербию завтра. Изнурительному поединку с безжалостным врагом пока не видно исхода. Бессердечие турок развращает и своих. Иногда кажется: Обренович уже запутался и сам не поймёт, кому больше служит — Сербии или её поработителям. Многие не скрывают недовольства его правлением. В сёлах и малых городках не раз вспыхивали бунты, и Милош подавлял их нещадно.

Слушая Караджича, Александр Тургенев, другие петербуржцы могли по достоинству оценить не только переживания смятенного гражданина, не только его искренность и доверительность, но и литературную завершённость этих его устных повестей, задатки в нём будущего историка, исподволь собирающего сведения для хроники сербского страстотерпства.

Круг столичных знакомых Вука будет неполон, если не назвать ещё одно имя. Удивительны коловращения судеб! Вот стоит перед ним молодой, но уже заслуженно отмеченный общим вниманием поэт — Василий Жуковский, темнокудрый, чернобровый, глаза темно-карие, верхняя губа, будто у обиженного ребенка, чуть нависла над нижней… Это он, Жуковский, неутомимо перелагает на русский язык стихи чуть ли не всех знаменитых европейских поэтов, особенно тех, что родственны ему меланхолической и мистической грустью. И это он же в несравненных по энергичности строфах воспел подвиги защитников России, не только Кутузова с Багратионом и Ермоловым, но и отважного серба Милорадовича, который врывается в ряды врагов как сама смерть, и того же Кайсарова, мечтавшего о соединении всех славян. И оказывается, он же, Жуковский, — наполовину турок по крови, сын женщины, вывезенной, сказывают, из гарема какого-то паши!..

Но подобные коловращения судеб, для русского слуха всё же диковинные, в Сербии — едва ли не повседневность, едва ли не привычная принадлежность народного быта. Века зависимости наложили на этот быт прочную печать. Мужчину, по вере православного, чистого славянина по предкам, часто можно увидеть в красной турецкой феске, а иные даже носят на голове пёстрый восточный тюрбан.

А сколько слов турецких приперчили сербскую речь, растворились в ней до такой степени, что не всегда уже и отличимы от своих. А имена, прозвища! Георгия Чёрного, к примеру, не только турки, но и соотечественники часто звали Карагеоргием. Соседствующие с сербами боснийцы, они же босняки, потуречены настолько, что приняли магометанство, постоянно воюют на стороне султанских пашей и визирей. Не странно ли, не замечательно ли при этом, что язык свой славянский они всё же блюдут и песни свои дивные сберегли. Многие их песни Караджич издал, в том числе одну из самых удивительных — «Хасанагиницу» — сказание о боснийской женщине, бессердечно отвергнутой своим мужем, Хасан-Агой. За то лишь отвергнутой, что побоялась, а верней, постеснялась войти к aгe в белую палатку, когда стонал он там, изнемогая от лютых ран. «Хасанагиница» теперь уже и за пределами Сербии распространилась, известна немцам и французам благодаря переводам самого Гёте и мадам де Сталь.

Внимание, проявляемое здесь, в России, да и во всей просвещённой Европе к его соотечественникам, их прекрасным песням, побуждает Вука к новым собирательским трудам. Его русским доброжелателям, кстати, приятно будет узнать, что во времена, когда он лишь замышлял первый свой сборник — «Малую Песнарицу», одной из его настольных книг был большой русский песенник, который ему повезло приобрести в Сербии и который — громадным количеством помещенных в нем песен — развил в начинающем собирателе страсть к соревнованию.

Чей же то был песенник? — заинтересовались слушатели. Может, Кирши Данилова? Но собрание Кирши Данилова в первом издании вышло сильно урезанным. Если же Вук Стефанович говорит о громадном числе песен, значит, попал ему в руки песенник более старый. Не тот ли, что был выпущен поэтом Иваном Дмитриевым ещё в конце прошлого века? Вук запамятовал, какой именно был тогда у него сборник. Он ведь в те поры только начинал. И вообще, тогда у него ещё не было достаточно опыта. Тексты народных песен — не все, но многие — издавал по памяти, даже подправлял в них строки, казавшиеся не вполне удачными. Теперь-то ясно, что так поступать было нельзя. Народная песня драгоценна именно в своём первоначальном виде, какою она вылетает из уст певца.

У него теперь выработалось правило: записывает сразу во время пения. Иногда просит гусляра спеть второй, а то и третий раз. Потом читает гусляру вслух, вносит поправки. Многие из певцов, и зрячие, и слепые, сами после записи просят, чтобы прочитал, как получилось. И испытывают при чтении какую-то особую радость: вот ведь они, оказывается, всё это знают, а грамотный Вук непостижимым образом, ловко и быстро, сумел записать на бумагу.