По следам карабаира. Кольцо старого шейха

— Точно, доктор Ватсон. Во всяком случае — иного объяснения я пока не вижу. Все, вроде бы, укладывается… Однако до убийц мы с тобой еще не добрались… Действительно, стареем, наверно.

12. Особняк на окраине Дербента

«Осколки разбитого вдребезги». Ранний визит. Биография, в которой все похоже на сказку из «Тысячи и одной ночи». Разговор в кунацкой. «Катрантун таниятун», по арабски — «вторая капля». Арсен Сугуров и шейх Омар.

Дербент сороковых годов — шумный, типично кавказский многоязычный город, в ту пору еще хранил следы старины в виде допотопных кирпичных строений в один или два этажа, возведенных когда-то русскими купцами, обосновавшимися на юге, в виде холодных сероватых зданий с узкими окнами — бывших казарм, где размещались прежде солдаты колониальных войск Российской империи, нескольких полуразрушенных мечетей с обвалившимися минаретами, откуда муэдзины теперь уже не призывали мусульман на молитву. Мечети действующие если и были, то существовали тайно, и немногие их служители тайно же собирали на молитву правоверных, все больше белобородых старцев, — и научились обходиться без минарета и даже без мухараба[45], потому что намаз совершался в обыкновенных домах или в приспособленных под межгид[46] утепленных сараях — Советская власть не жаловала никакой религии — ни христианской, ни магометанской. Молодежь в ней и не нуждалась, а вот старики не могли так легко отрешиться от представлений, которые впитали с молоком матери. Правда, перед войной ревнители ислама уже так тщательно не скрывали своей приверженности к аллаху, кое-где даже поговаривали об открытии вполне официальных мечетей, но дело до этого не дошло. Однако бывшие муллы, хаджи и шейхи окончательно не потеряли куска хлеба их — кто по убеждению а кто по укоренившейся привычке — приглашали на свадьбы и похороны к ним обращались за помощью и советом особенно люди пожилые больные и увечные, почему-либо не нашедшие успокоения в учреждениях иного рода — в канцеляриях, амбулаториях и собесах. Остаткам магометанского духовенства, ушедшим, так сказать, «в подполье», оставалось только одно — насколько возможно, цепляться за своих немногочисленных прихожан, ибо потерять их означало потерять источник существования, а, если последнее все-таки случалось, искать иных, далеко не всегда законных доходов.

Новый Дербент, город растущей промышленности, рыбаков и докеров, город новой национальной культуры и искусства, жил своей напряженной жизнью, в бодром ритме которой не было места зловещим теням прошлого, и они не омрачали его будней. Но по укромным углам, в паутине и пыли, еще гнездились, скрываясь от дневного света, «осколки разбитого вдребезги» — затаившиеся клерикалы, приверженцы зеленого знамени, под которым они так и не сумели собрать в свое время фанатичных воителей газавата[47], не сумели склонить горцев к союзу с милой их сердцу Оттоманской Портой. Все это было в прошлом, и, если два десятилетия назад кто-то верил еще в чистоту помыслов приверженцев ислама, то теперь легковерных почти не осталось. Оказавшиеся по существу не у дел муллы и шейхи либо превратились в жалких побирушек, либо скатились в болото уголовщины, даже не пытаясь прикрываться личиной поборников истинной веры.

Некоторые из них жили вполне безбедно, хотя нигде не работали; конечно, — на окраинных улочках старой части города, подальше от шумного центра, где все на виду, жили тихо, не обращая на себя внимания, стараясь понапрасну не мозолить людям глаза и во всем следуя древней лакской пословице: «Овечий язык ешь, а человечьего берегись». Отсюда — и высокие каменные или глинобитные заборы, и массивные, окованные железом калитки с оконцем-глазком, запирающиеся на крепкие засовы, и громыхающие во дворах цепями откормленные злобные волкодавы.

В калитку одного из таких дворов ранним июньским утром сорок первого года постучался мужчина в горской папахе из золотистого курпея, гимнастерке из старого сукна, порядком потертой, давно, как видно, не стиранной, и в таких же галифе, вправленных в сапоги. Смуглое лицо его с тонкими щегольскими усиками на верхней губе, выражало туповатое почтение и затаенный страх, когда он, после некоторого колебания, три раза, с равными промежутками, стукнул в калитку костяшками пальцев.

Во дворе звякнуло, послышалось глухое рычание. Мужчина в папахе постоял, вороватым взглядом окинул пустой узенький переулок, спускающийся под гору, и постучал еще раз.

Приоткрылось с той стороны круглое маленькое отверстие в калитке, и на раннего посетителя глянул выцветший, в красных прожилках, старческий глаз.

— Ты? — спросил после долгой паузы дребезжащий глухой голос.

— Я, святой отец. Впусти с миром, — робко ответил посетитель.

— Входи.