По следам любви

— Да куда же? — чуть не закричал Володька.

— Она говорила, да я не упомню. Старушечка гдей-то у нее есть за рекой знакомая. Она и повела туда Натаньку. Надо же куда-то бабу деть, ведь живой человек…

— Где же я ее искать буду? — тихо сказал Володька. — Я ведь в армию ухожу, бабушка…

Гребенючиха закрыла печальные, усталые глаза.

— Не знаю, милый. Далече где-то… Завтра к вечеру воротится.

И вдруг старуха чуть не упала на Володьку. Дверь распахнулась, и вышел Гребенюк. На этот раз на нем не было ни гимнастерки, ни ремня. Он стоял в одной нижней рубахе, распояской, попирая шаткое крыльцо большими босыми ступнями. Темные маслянистые волосы его влажно курчавились и прятали сумрачный лоб.

— Это ты опять? — спросил он Володьку.

— Да, я, — сказал Володька.

Гребенюк помолчал и сел на ступеньку. Володьке показалось, что запахло водкой, но главное — как будто бы запахом сырой говядины, бычины… Тем запахом, которого Володька с детства не мог переносить, не мог видеть куска сырого мяса, чтобы не отвернуться.

Володька собрал все свое мужество.

— Зачем вы Сашу прогнали? — спросил он злым шепотом.

Гребенюк, прищурясь, смотрел на Володьку. Он был не из тех, кто стал бы ругаться и шуметь на улице. И на Володькин вопрос он ответил вопросом:

— Слушай, а ты зачем сюда таскаешься? Ты же комсомольский вожак. Что ты авторитет на девку меняешь?..

— А ты сука! — отчетливо сказал Володька. — Унтер!..

Он плюнул Гребенюку в босые ноги и скользнул в кусты.

…Володька сидел на траве под Сашиным окном, уперев локти в острые коленки. Кусты слились и почернели. Белым пахучим облаком стоял жасмин. Но Володьке еще слышался запах водки и мяса, и он готов был рыдать от горя, отвращения и почти физической боли. «Завтра к вечеру воротится!..» К вечеру!.. А он тогда где будет? Володьке казалось, что из темноты прощально смотрит на него сама Саша. Белый жасмин напомнил ее шею, на которой увидел он тогда тот тонкий шнурок и принял его за гайтан от креста. Володька понимал: его ждут дома, — но у него не было силы уйти от Сашиного окна.

9

Столько лет прошло, а ничего не забыто! Ничего!

…В сорок четвертом зимой Володька Мишуков прямо со станции бросился на Крутую улицу. Так же густо валил снег, никто его не убирал, и печальные, серые дома были занесены по окна. Ни фонарей, ни луны не было видно в снежной пляске. Володька бежал вдоль повалившегося, наполовину растасканного забора, мимо старух берез, уцелевших от топора.

Калитки у Сашиного дома не было. Может быть, ее истопили на дрова, может быть, сорвало ветром, и она лежит где-то, погребенная под снегом. Но и замка на двери не было, а на крыльце проступал чей-то слабый, одинокий след. И Володька принялся отчаянно стучать.

Через минуту он увидел… Гребенючиху. Володька узнал ее сразу, хотя от старухи осталась половина. Лицо ее как будто посекли сечкой и присыпали пеплом. А она не сразу признала Володьку. Наверное, потому, что длинная, свалявшаяся шинель сделала его совсем взрослым, а щеки, когда-то круглые, заросли черным и запали.

— Это я, бабушка, — сказал Володька. — А где Саша?

— Касатик! — тихо вскрикнула старуха. — Нету ей, нету!.. Летось постом немцы убили…

Потом Володька сидел в холодной, пустой кухне, у большого стола, по всему видно, давным-давно не знавшего никакой стряпни. На этом самом столе когда-то вечерами они с Сашей, чтобы составить компанию старухе с Натанькой, играли в подкидного… Володькина шапка упала на пол, и он не поднимал ее. Положил круглую, недавно обритую голову на локоть и прикусил зубами сырой, грубошерстный рукав.

— За что же ее?.. — спросил он наконец.

— За документ, — таинственно сказала Гребенючиха. — Нашли у ей в пазушке… — Она ткнула темной щепотью в то место на груди, на котором, Володька помнил, хранила Саша свой комсомольский билет.

И до него дошло наконец, что Саша попала в лапы к немцам совсем случайно. Ее никто ни в чем не подозревал, да она и действительно не была ни отважной разведчицей, ни связной у партизан. Смелости у нее не хватило, чтобы пойти и где-то разыскивать своих. И остановивший ее немецкий патруль не ожидал, что эта исхудавшая до крайности, озябшая девушка с синими глазами что-то таит. Саша вполне бы могла остаться в живых, если бы не хранила все там же, на груди, свой комсомольский билет, подписанный Клавдием Лучиной.

— Гляжу, ведуть их, рученьки назад… — горько заплакав, сказала старуха. — Шестерых мужиков и Сашутку. А лицо у ей беленькое, как сахарок!

Володька зажмурился. А старуха плакала все жалобнее.

— В комнате у ей все как есть целое, — сказала она, провожая Володьку. — Я порошинки не тронула. Может, тебе чего надо? Ты ведь один был у ей… Вот хоть патрет этот возьми. — И она указала на левитановский «Март», которого сырость и холод совсем лишили признаков цвета.