По следам полка Игорева

Служить господним «вестником» (ибо греческое слово «ангелос» именно вестника и означает), конечно же, тоже почётно, однако не в пример веселее: сколько новых стран и народов ещё успеет увидеть Господний вестник, пока не снесёт всё сущее на Земле неумолимый Страшный Суд! И даже вот таким, застрявшим на одном поручении на без малого тысячу двести лет, нравилось быть ангелу Евпсихию, хоть и казалось ему несправедливым, что столь надолго отринут он от лица Господня и, песчинка в сонмище ангелов, едва ли не забыт Им. А утешение находил Евпсихий в том, во-первых, что Господь всеведущий и никогда ничего не забывает, помнит, следовательно, и о его скромной особе. А во-вторых, как и всякий служивый, придерживался ангел неславной, но жизненной заповеди: «От начальства держись подальше: заставит работать». А работы ему и без того хватало, ведь люди, наречённые при рождении Евпсихиями, оказались, ведь как на грех, в большинстве своём к жизни не приспособленными, слабосильными и пугливыми, в общем же, робкими неудачниками. Вот и этот князь так называемый, мирским варварским именем именуемый Всеволодом Ростиславовичем, не многим лучше тёзок своих, почти сплошь пьяниц-ремесленников, подкаблучников-поселян да бродяжек подзаборных.

Впрочем, ангел отвлёк свои мысли от князя-неудачи, навестить коего незримо летел этим ранним утром, ибо захотелось ему додумать о себе. Не часто он себе это позволял, слишком много оказалось у него подопечных, несчастных земных Евпсихиев. Так вот, в отличие от херувима и серафима, а того пуще, от престола, он, ангел, намеренно сотворен в образе человеческом и приобрел тем самым с неизбежностью нечто от природы человеческой. Это как в музыке: песни литургии обращены к Богу, вот и содержат в себе нечто божественное. Именно музыка если не близка, то отражает божественное, точнее, его воздушную и внешнюю, опять-таки наиболее близкую грубому человеку и понятную ему стихию. А вот слова – до чего же всё-таки они грубы… Вот как сей «синхрофазотрон», к примеру. Вроде тоже греческое слово, а спроси грека, что оно значит, вытаращится как баран на новые ворота. Ах, уж это дарованная тебе частица всеведения Божьего… Знаешь и о том, о чём не хочется тебе знать, всплывают в голове слова, значения которых и постигнуть трудно. Синхрофазотрон… Совместное появление светил на троне? Чушь. А пристало же… Впрочем, не все же слова столь грубы, и ангелу удалось подобрать наиболее деликатные, чтобы обозначить дилемму, которая его сейчас, собственно, и мучила. И спросил тогда себя ангел с не свойственной ему прямотой: «Да кто я такой – мальчик или девочка?» Судя по тому, как меня только что передернуло… Ох, наверное, всё-таки мальчик… Ну конечно же, мальчик – если назван был Евпсихием, а не Евпсихией. Будь он Евпсихией, заглядывался бы не на прельстительную музу, а на мужественного воина архангела Георгия, вот на кого… И привиделось ангелу нечто вовсе уже несообразное: полёты рядышком с милым существом, рука в руке, над цветущими весенним первоцветом лугами, глупые диалоги вроде эдакого: «Испытываешь ли ты ко мне склонность, как я к тебе, Полигиния?» – «А мне кажется, милый, что я летала рядом с тобою всю свою жизнь».

Встряхнул ангел золотоволосой головою, стряхивая наваждение, и вернулся к своим обязанностям. Следовало ведь выяснить, отчего это Полигимния залетела так далеко на северо-восток от Олимпа. Ещё понятно было бы её путешествие в Прованс, где люди добрые не могут заснуть по ночам, до того распелись сладкоголосые трубадуры, но что потеряла она в бревенчатом Киеве? И чего хотела от подопечного Евпсихихиева, князя-неудачи Всеволода Ростиславовича?

Хоть и не протапливали вчера в горнице Всеволодовой, узкое волоковое окошко было приотворено, и Евпсихий протиснулся через него без труда. А протискиваясь, со смущением осознал греховную интимность этого своего деяния: ведь узкое пространство окна только что заполняло собою соблазнительное тело призрачной музы и словно бы оставило запахи её волос и хитона.

Лучина в светце давно догорела, и горницу наполняла мутная рассветная серость. Князь легко похрапывал, уронив поседевшую голову на стол, рядом с опасно сдвинутыми на самый край гуслями и разбросанными в беспорядке письменными принадлежностями. Очевидно, он заснул ещё до того, как киевские колокола созвали полчаса тому назад благочестивых горожан на заутреню.