По Старой Смоленской дороге

Что же, однако, теперь делать? Везти в госпиталь эту коллекцию тыловых барышень? Ох и посмеются сестры, санитарки, если узнают, что у старшего сержанта хранится в вещевом мешке! Или соседи по палате возьмут и для забавы устроят фотовитрину; они ведь не знают про газету, не знают, каким случайным, шальным ветром прибило всю эту корреспонденцию.

— Может, зря? — спросил Матусевич у Беспрозванных и сам убежденно ответил себе: — Определенно зря!

Он решительно выложил из вещевого мешка всю почту, молча запихал туда все движимое имущество Привалова.

Перед тем как уложить в мешок губную гармошку, Матусевич пригубил ее, пропиликал мелодию «Как за Камой, за рекой» и заключил:

— Калибр у инструмента, конечно, мелкий. Но одну палату в госпитале можно взять на музыкальное довольствие…

Уже под завяз Матусевич положил в вещевой мешок приваловский планшет. В планшете хранились орденская книжка, справка о ранении, давнее письмо Матусевича, посланное Привалову в Москву, в Лефортовский госпиталь, квитанция на радиоприемник, сданный в самом начале войны, и другие бумаги и бумажки.

Хранился в планшете и «Василий Теркин», вырезанный из «Красноармейской правды». Привалов привез газету из госпиталя. Он несколько раз читал в землянке главу «Переправа» и все огорчался, что ему не попались в руки другие отрывки из поэмы. Может, во втором эшелоне газету получают аккуратно, как подписчики в мирное время, а только к полковым разведчикам один номер добредет, а три других заблудятся.

Привалову особенно нравилось место: Василий Теркин, обломав кромку у ледяного заберега, выплыл из черной ноябрьской воды, чтобы доложить — взвод на правом берегу жив-здоров назло врагу. Потом доктор приказал санитарам растереть окоченевшего пловца спиртом, и тогда тот спросил:

— Доктор, доктор, а нельзя ли
Изнутри погреться мне?

Беспрозванных в стихах разбирался скверно, наизусть, и то не до конца, помнил только школьные «Зима, крестьянин, торжествуя…» и «Однажды в студеную зимнюю пору…».

Когда при нем впервые зашла речь о геройстве Василия Теркина, он спросил у старшего сержанта: «А на каком он фронте?» «Эх, простофиля, — усмехнулся Привалов. — Да он же в нашем полку служит! Третий батальон, девятая рота. Васька — мировой мужик, знаю его как облупленного. Хочешь, познакомлю?» Беспрозванных торопливо кивнул, а все в землянке рассмеялись…

Вспоминал сейчас Беспрозванных о дурачествах и розыгрышах старшего сержанта без всякой досады, может, потому, что каждый раз, когда попадал впросак, он учился у Привалова уму-разуму, а может, потому, что поздно было на того обижаться.

Вот и после конфуза с Василием Теркиным он приохотился к стихам. Кто с таким чувством, как старший сержант, умел читать стихи о переправе или еще что-нибудь задушевное? Никто!

— А знаете, — Беспрозванных тронул рукав поварского халата, — когда старший сержант опамятовался… В снегу… Он меня Кастусем назвал. Обознался…

Сердце кольнуло у Матусевича — с надежным дружком разлучает его фронтовая судьба…

Матусевич не уходил из землянки, пока не подошли розвальни. Он проверил, достаточно ли тепло оделся Беспрозванных, сам вынес вещевой мешок и упрятал его в розвальнях под сено, чтобы не выпал в пути.

Розвальни уже тронулись с места, когда Матусевич хлопнул себя по ушанке и крикнул Беспрозванных вдогонку:

— Передай, что фрица в самом деле зовут Фрицем! Не забудь!..

Ноль-ноль и Беспрозванных отравились в Спас-Вилки уже за полдень. Напрямки по глухим проселкам и лесным дорогам туда километров одиннадцать.

15

Ноль-ноль предупредил Беспрозванных: надо держать автомат под рукой, так как в лесу за Княжьим болотом ездовые видели вчера стаю волков. Беспрозванных усмехнулся — ну откуда сейчас возьмутся волки? Если волки и не убежали прочь из округи, то, наверное, они пуганые, как зайцы, — нет-нет, а дальнобойный гостинец и угадает в лес.

Беспрозванных вдруг понял, что Ноль-ноль всерьез боится волков. На переднем крае мужичок умело скрывает свою трусость. А сейчас в его глазах испуг.

Батарейные кони откормились, пока батарея вела оседлый образ жизни — давно уже орудия не сопровождали пехоту огнем и колесами. Розвальни катились ходко, так что ездовому батареи — это он когда-то дал новенькому мешок с овсом как учебное пособие — почти не приходилось понукать лошадей.

Ноль-ноль то задремывал, то просыпался на ухабе и тогда зычным голосом орал на лошадей: «Поше-е-ел!!!» — те шарахались, как после хлесткого удара кнутом. Ноль-ноль опасливо осведомлялся, не показывались ли волки, и повертывался на другой бок.

Добрались до деревни Спас-Вилки перед вечером; эти километры, наверное, черт кочергой мерил, уж больно они оказались длинные.

Беспрозванных пытался растолкать помкомвзвода, тот никак не мог очнуться и только мычал. Он явно хлебнул лишнего — то ли из боязни встретить волков, то ли из боязни замерзнуть в дороге. Беспрозванных ничего не оставалось, как залезть к нему, бесчувственному, за пазуху, взять пакет из штаба и самому отправиться в медсанбат.