По степи шагал верблюд

Дома закончились, пора топать назад. В горле пересохло от отчаянных мыслей, от неисполнимых планов. Чаю, настоящего горячего чаю! И снова бродить по сонным закоулкам. Чжоу Фан знал, что не уснет. Надо привести мысли хоть в какой‐то порядок и попытаться еще раз порасспросить худого Казбека со злыми глазами. Пусть поделится всем, что известно о Сабыргазы. А еще лучше – купить ему водки. Полтина князева как раз и пригодится. Водка отменно развязывает языки, только самому прежде следует успокоиться.

Впереди замаячили распахнутые в любое время ворота постоялого двора, за ними в неверном свете костра угадывались смутные тени – наверное, снова кто‐то прибыл. Вдруг еще какая‐нибудь полезная информация бродит вокруг да около? Надо быть повнимательнее. И разговаривать не только по‐китайски. Может статься, русские другое слышали, а этот Казбек сам не знает, о чем молотит языком.

Чжоу Фан убрал с лица гримасу тревоги и отчаяния и постарался собрать какое-никакое подобие улыбки, ведь предстояло разговаривать с новыми знакомыми, которых не стоило пугать озлобленной физиономией. Стараясь топать как можно громче, он двинулся к поскрипывающей на ветру створке. Чья‐то тень загородила тусклое свечение лампы за окном, а потом и всполохи дворового тандыра[27]. Только он собрался заговорить, как незнакомец поднял руку, – и случились полная, безоговорочная темнота и невыносимая боль. Последним, что услышал невезучий лопоухий китаец, стал его собственный стон.

Глава 3

В незапамятные времена, когда ничегошеньки не было, кроме темноты и страха, даже земля и небо еще не отделились друг от друга, появился первый человек – смелый и могучий Паньгу[28]. Он возник, как крошечный цыпленок, в огромном яйце, где слились вместе свет и тьма. Целых восемнадцать тысяч лет длилось таинственное созревание; неопытная в то безвременье природа не находила, куда и как его приспособить, чем одарить, чего лишить. И вот наконец Паньгу пробудился. Вокруг царил непроницаемый липкий мрак, и сердце первого человека онемело от страха. После робких блужданий его руки нащупали неизвестный предмет. Им оказался невесть откуда взявшийся топор. Паньгу ухватился за топорище, размахнулся что было сил, ударил вслепую в одну сторону, потом в другую и оглох от неимоверного грохота, разом заполнившего его безмолвный мир какофонией расколовшейся горы.

Весь мир – тьма с ровным посапыванием лошадиной морды. Вот это здорово! А Паньгу не кто иной, как сам Чжоу Фан. Оказывается, умирать вовсе не страшно и не холодно: без чувств, без движения. Только шумно: со скрипом, пыхтением, глухим стуком копыт по пыли.

Сонный бездвижный мир, в котором находился Паньгу, зашевелился, задышал. Все легкое и чистое всплыло наверх, а тяжелое и грязное опустилось на дно. Так возникли небо и земля. Он с трудом выбирался из сковывавшей мир скорлупы, а вместе с ним просачивались на волю красота и волшебство. С его вздохом рождались ветер и дождь, с выдохом – гром и молния. Когда Паньгу открывал глаза, на новорожденной, несказанно прекрасной земле наступал день, а когда закрывал – скатывалась звездная молчаливая ночь. Этот красочный мир страшно понравился великану. Правда, он немного испугался, что чудеса закончатся, а земля и небо снова сольются, превратившись в хаос. Чтобы этого не произошло, он каждый день отталкивал небо от земли, и в конце концов они привыкли смотреть друг на друга издали, неспешно беседуя проливными дождями. Великан попытался заговорить, и голос стал громом, левый глаз – солнцем, правый глаз – луной. Руки и ноги образовали четыре стороны света, туловище – землю, из крови возникли реки, из вен – дороги, из волос – звезды, растения, деревья, из зубов и костей – металл, из костного мозга – нефрит.

Вот он какой замечательный, лопоухий караванщик Чжоу Фан, – объял весь мир любовью и заботой. Однако все, что надлежит, уже исполнено, пора и умирать. Эх, жаль, не увидал Глафиры перед смертью. Да ладно, на небесах еще встретится с ней, подождет с полвека, ему не привыкать. Зато потом будет много времени – целая вечность, чтобы бродить рука об руку во владениях Годзумедзу[29].

Наконец пришел скорбный час, когда Паньгу предстояло покинуть полюбившийся ему мир, забыв о недоделанном. Тогда его локти, колени и голова превратились в пять священных горных вершин, а насекомые на его теле – в людей. Когда Паньгу удостоверился, что земля и небо не соединятся и долее не нуждаются в его подпирании, он умер, а Чжоу Фан, напротив, окончательно пришел в себя. Страшно болела голова, обмотанная чем‐то мокрым и липким, с неприятным запахом. Пошевелил конечностями – двигаются. Он снова услышал собственный стон, доносившийся будто издалека, и все вспомнил. Предатель Сабыргазы, коварный Казбек в караван-сарае, костерок в глубине двора, темнота и стон. Вон как дело было, а Паньгу вовсе ни при чем.

– Очухивается, Мануил Захарыч! – раздался приглушенный голос кучера Степана.