По степи шагал верблюд

Грубая насмешка холодной волной ударила по макушке, смыла теплый осадок приятного и полезного дня – казалось, Федор нырнул в ледяной Ишим и вынырнул, оставив на дне хорошее настроение и благовоспитанность. Он отвернулся и ушел назад в княжеский сад. В голове шумело, левое стало правым и наоборот. Зачем поддевать? За что насмехаться? Наверное, не стоит беспокоиться о таком человеке – рассказать, что известно, уряднику, и дело с концом. Вряд ли Солнце будет с ним счастлива. А если не с ним, то с кем?

А Глафира пришла домой и снова плакала долгими злыми слезами. Не придет Сенька со сватами, как пить дать не придет. И что теперь делать? Нового искать? Зачем? Где? И куда его сажать, если сердце плотно занято одним темнокудрым красавцем, больше никому места нет?

Слезы – отличный выпроваживатель сердечной тоски. Выплакалась – и легче стало. На третий день уже не ждала сватов, не высматривала на улице крепкую фигуру в сдвинутом набок картузе, не выметала по три раза половики. А на четвертый день непутевый женишок снова уехал. Грустная Глафира натирала хрустали в княжеском буфете, когда в столовую неслышно вошла Елизавета Николаевна.

– А почему бы вам, Глашенька, не взять выходной да не съездить в город развеяться? – праздно, будто они только что болтали о модных платьях, произнесла старая княгиня.

В серо-голубых глазах горничной мелькнуло удивление. Раньше княгиня не пеклась о досуге горничной. Или что‐то прознала про Семена? Правду маменька сказала, на нее в селе смотрят искоса, невенчанной с парнем прогуливалась, принимала его в горнице, платки, им даренные, носила и хвасталась. Зачем такая в барском доме? Проклятый Сенька всю жизнь испохабил, глаз не казать отныне.

– Я считаю, Глашенька, – Елизавета Николаевна, заметив смятение сероглазой, поспешила ее успокоить, – что молоденькой барышне бывает полезно проветриться, потратиться на наряды, познакомиться с новыми людьми, м-м-м… перспективными. Я знаю, что братец ваш – Карп, кажется, – в городе живет и работает. Вот он вам сможет организовать отличные вакации.

– Да-да, Карпуша – братец мой родной, – растерянно пролепетала Глаша, – но зачем мне к нему ехать? Я здесь нужна, да и Федя… – Она не закончила предложения, сама не зная, при чем тут садовник-китаец.

Княгиня задумчиво посмотрела и ничего не сказала, только, покидая комнату, улыбнулась и пожелала хорошего дня.

Пришли холодные сентябрьские зори с притихшими закрытыми ставенками, с недовольным бормотаньем заспанных кур. Рассветы опоясывали горизонт нарядной лентой и убегали прочь, растворяясь в прозрачном терпком воздухе. Федор, босой, встречал их на берегу Ишима, под обрывом. Оголившись по пояс, он делал гимнастику, а в конце, умаявшись, нырял в холоднющую речку и плыл против течения сколько хватало сил. Поначалу не больше версты, потом две, три…

Вечерние посиделки с Глафирой служили и отдыхом, и вознаграждением за пролитый пот.

– Ты почему сильно-сильно работает и не отдыхает? – спрашивал он, разглядывая покрасневшие от холодной воды руки.

– Работаешь – отдыхаешь, – привычно поправила она. – Ни капельки не много я работаю. А как отдыхать? Лежать на печи? Зачем?

– Нет, отдыхать – это говорить с я.

Глафира рассмеялась:

– Я и так с тобой много болтаю.

– Не с Федя, а с Гляша. Вот так: я говорить с я. – Он потыкал пальцем себя в грудь.

– А! Говорить с собой. Повтори.

Он повторил.

– Молодец, – похвалила неусыпная учительница. – О чем мне говорить с собой?

– Надо рассказывать собой, спрашивать, главное – показывать, доказывать… спорить. Ты должен смотреть в небо, видеть дух. И разговаривать. Так сила приходить.

Глаша не с первого раза, но усвоила, что нужно сесть расслабившись, закрыть глаза и отдаться на волю скрытой внутри стихии, не стыдясь гнева, не пряча разочарований. А когда глаза откроются, в голове сами собой появятся ответы на сложные вопросы. И усталость как рукой снимет. Чудно, но действенно. Никому о своих находках она говорить не стала – засмеют. Но сама втихомолку пользовалась, и только корова Марта могла свидетельствовать, насколько успешно двигалась сельская горничная в российской глубинке по пути просветления.

А Федор все усложнял свои утренние экзерсисы. Шаховские и их слуги, глядя из окна на худого, с торчащими ребрами китайца, пожимали плечами. Одна Глафира все переживала, что Феденька снова заболеет. Видать, и ей прискучило носить блины в лазарет. Но он не думал болеть, больше того, чувствовал в себе решимость снова сразиться с медведем, на этот раз без помощи мальчишек, или сразиться с Сенькой, а еще лучше с Сабыргазы. Только возвращаться к Сунь Чиану бывший торговый поверенный отныне не желал.