По степи шагал верблюд

Елизавета Николаевна происходила из небогатого и незнатного рода. И, честно говоря, на момент судьбоносной встречи стала старовата для замужества – целых двадцать восемь лет. Она предпочитала танцам книги, потому и засиделась в девках, пока более проворные раскадриливали видных женихов. Родители сначала досаждали, притаскивая в дом то неуклюжего наследника лесопилки, то чудесным образом разбогатевшего судовладельца, кажется в прошлом рядового картежника. Лизонька кривила длинный нос и молчала как дура, хотя на скудный кругозор не жаловалась и целыми днями не выпускала из рук книжек. В конце концов маменька с папенькой махнули рукой на старшую дочь, занявшись устройством судеб ее сестер – более кокетливых и падких на мужское внимание.

Книги – опасная вещь. После них уже не хотелось беседовать с суженым о дровах или лошадях, а хотелось о поэзии, музыке и театре. Случайная встреча с Шаховским ничего не обещала – кто он и кто она? Поэтому разговор затеялся искрометный, без ужимок и стрельбы глазами. Они жарко спорили о кончине журнала «Современник», о Дмитрии Григоровиче и Павле Анненкове, о покуда непонятных европейских шедеврах, обзываемых чудным словом «импрессия», и о том, куда катится русское искусство. Наговориться никак не могли. Уже все гости разошлись со званого обеда, а Елизавета Николаевна все спорила с самым завидным женихом губернии об опасном рассказе Ивана Тургенева «Ася».

Назавтра Веньямин Алексеич нанес визит в скромную квартиру отставного майора, стесняясь, напросился на пустой чай в обществе Елизаветы Николаевны и признался:

– Мы вчера не договорили, я всю ночь не мог заснуть.

Так и родилось это чудо любви. По прошествии четверти века Шаховские все никак не могли наговориться. Обсуждали с одинаковой страстью и урожай пшеницы, и римское право. Елизавета Николаевна могла ночью разбудить супруга и прочитать отрывок из новой поэмы никому не известного поэта, а Веньямин Алексеич скакал, загоняя лошадь, чтобы поделиться новостями о чудесах голландской агрономии.

После свадьбы князь оставил Екатеринбург и купил большое запущенное имение возле Петропавловска. Далековато, зато недорого. Они достроили дом, завели молочное стадо. Маленький Глебушка родился уже в Новоникольском. Петербургский приятель порекомендовал опытного голландца в управляющие, и уже через пять лет маслобойное предприятие начало приносить доход. Мануил Захарыч стал не правой рукой хозяина, а его запасной головой. Причем запасная работала не в пример успешнее собственной, вечно занятой рассуждениями о литературе, глубокомысленными статьями, которые князь печатал в «Аграрном вестнике», и воспитанием наследника.

Глеб Веньяминыч получил лучшее, на что мог претендовать провинциальный дворянин. Мягко и умело его отговорили от столичных распутств, от политической стези, еще от каких‐то заблуждений. Учителей пристально отбирала Елизавета Николаевна и чаще положенного недовольно качала головой, убедившись, что эрудиция педагога недотягивает до ее высоких кондиций. Мальчик рос добродушным, трудолюбивым, не бунтарем и не тряпкой – как раз то, что надо. Матушкин длинный нос на его лице чудесно вписался в породистое вытянутое лицо Шаховских. Так что теперь и нос казался умеренным, и подбородок не торчал на лишние полвершка. Волосы он унаследовал темные, вьющиеся, как у прадеда-кавалериста, а глаза малахитовые, задумчивые, такие впору графу Монте-Кристо. Другими словами, княжич получился редким красавцем.

Пока заводик приносил невеликий доход, Глеба готовили к профессорской карьере, заставляли зубрить энциклопедии, языки, названия древних городов и трудновыговариваемые имена правителей. Поначалу отпрыск противился, но заманчивая картинка, нарисованная родителями – пышная кафедра при императорском университете и бурные аплодисменты растроганных коллег, – поборола в нем недостаток усидчивости.

Однако вместе с Глебом Веньяминычем рос и завод. Когда княжичу стукнуло пятнадцать, Шаховские числились в первой сотне омских богачей и постоянно ползли вверх в этом почетном списке, которому, если честно, верить вовсе не следовало. Тогда князь-отец срочно поменял воспитательную политику: он стал готовить сына в аграрии. Раз есть чем кормиться дома, зачем искать вольных хлебов? К такому повороту сын оказался не готов и отпросился в Европу – попутешествовать, партнеров-толстосумов посмотреть, иностранным мадемуазелям удаль молодецкую показать. На том и договорились.

Вернувшись в 1895‐м в возрасте двадцати семи лет, Глеб Веньяминыч заявил, что в одном из французских живописных салонов встретил свою судьбу и намерен провести длинный остаток лет рядом с ней. Родителям оставалось только порадоваться, что сыно́вья избранница оказалась все же русской дворянкой, а не испанской рыбачкой или немецкой пастушкой, и они стали радостно готовиться к празднику.