По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

«Место действия стихотворения — полевой госпиталь, поспешно оборудованный в сельском клубе, за несколько лет до этого непоспешно оборудованном в сельской церкви, — не выдумано. В такой именно госпиталь меня привезли вечером 30. 7. 1941 года с ранением в плечо. Здесь я провел ночь под диаграммами, висевшими на незамазанной церковной живописи. Здесь ждал и дождался операции — извлечения осколков»[79].

После была эвакуация в тыловой госпиталь, в Свердловск, откуда и пришли первые телеграммы и письма.

В сентябрьском письме 1941 года Борис писал мне, впрочем, не без иронии: «Дослужусь до армвоенюриста, буду судить его и подам голос за смерть». Заменить в письме местоимение именем Борис предоставлял адресату (П. Г.).

В октябре 1941 года Борис Слуцкий оказался в Москве. В столице он встретился с Давидом Самойловым, виделся с Михаилом Кульчицким. Слуцкий стал свидетелем знаменитой московской паники 16 октября 1941 года. Даже не просто свидетелем: Давид Самойлов пишет, что в этот день Слуцкий помогал эвакуировать архив журнала «Интернациональная литература». Об этом приезде в Москву вспоминает и Виктория Левитина.

В ноябре 1941-го Слуцкий уже был в строю, но оставался в тылу на формировании перед отправкой на фронт. В письме от 4 ноября он пишет мне: «Я жив-здоров и т. п. Пиши и срочнируй мне обо всем по адресу: Саратовская обл., гор. Пугачев Б. А. Слуцкому до востребования, где я буду некоторое время. В случае окончательного отъезда напиши также: Москва, Центральный телеграф, до востр. Целую. Привет всем» (П. Г.).

В 1942 году Слуцкий снова на фронте. Судя по полученным от него письмам — в войсках, действовавших на южных направлениях летнего наступления немцев. В разгар боев на Сталинградском направлении в его письмах, несмотря на удручающие сводки с фронта, нет и намека на сомнение в нашем окончательном успехе.

«…В надежде славы и добра я по-прежнему смотрю вперед без боязни, что в большей мере, чем раньше, свидетельствует о моем врожденном оптимизме…» (28 июня (?) 1942 года).

1942 год оказался переломным в военной судьбе Бориса Слуцкого. Ему удалось порвать с невыносимой для него военной юриспруденцией, с военной прокуратурой, с той ролью, что была ему навязана военкоматом из-за случайного поступления в Юридический институт.

Разумеется, он изо всех сил пытался врасти в предложенную ему роль, найти принципиальные оправдания тому, чему он был свидетелем и участником. Это потом, много лет после войны, Борис Слуцкий напишет:

Я был либералом,
При этом — гнилым.
Я был совершенно гнилым либералом,
Увертливо-скользким, как рыба налим,

Как город Нарым — обмороженно-вялым.
Я к этому либерализму пришел
Не сразу. Его я нашел, как монету,
Его, как билетик в метро, я нашел
И езжу, по этому езжу билету.

Во время войны он еще старается быть якобинцем, робеспьеристом. Он пытается зарифмовать, забить в слова свой опыт «особенный и скверный». Вот что у него получается.

Эпиграф к книге «Атака осужденных»

Пока не мучит совесть километр,
От первого окопа отделяющий,
Не время ли с величьем «Шахнаме»
О казненных сказать и о карающих.

Я сам свои сюжеты выбирал
И предпочтенья не отдам особого
Вам — вежливые волки — трибунал,
Вам — дерзкие волчата из Особого.

Я сам мистификатор и шпион.
Помпалача в глазах широкой публики.
Военный следователь. Из ворон.
Из вороненых воронов республики.

Пусть я голодный, ржавый
и ободранный,
С душой, зажатою,
как палец меж дверей,
Но я люблю карательные органы —
Из фанатиков, а не из писарей.