По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Каждой точкой. Каждой развязкой.
Каждой топью холодной и вязкой,
беспощадная, словно война,
на себя намекает она.

Тем не менее солнечным светом,
на вопросы — не медля — ответом,
круглосуточным тяжким трудом
от нее отбиваюсь. С трудом.

Я ее словно мяч отбиваю.
Вскачь, стремглав, впопыхах забываю.
Отгоню или хоть отложу
и по нормам бессмертья пишу.

Поэт осознает необходимость еще успеть сделать многое, «в месяцы уложить года». Его одолевают вопросы: «Доделывать ли дела?», «Можно ли обойтись без меня?». Он задумывается «о вечности», но понимает, какое счастье «хоть денек урвать», что «обаятельней лозунг: “Хоть день, да мой!”».

В эти месяцы Слуцкий пишет не только о смерти Татьяны. Он пытается уйти от личной потери к темам историческим, общечеловеческим, но и там не может избавиться от ощущения трагизма, едва ли не отчаяния. Так возникают «Родственники Христа» («Что же они сделали // с родственниками Христа?… что же они сделали с жителями простыми, // мелкими ремесленниками и тружениками земли? // Может быть, всех собрали в ближайшей пустыне, // выставили пулеметы и сразу всех посекли?»), «Продленная история» («Снова опричник на сытом коне…»), «Царевич» («Кровь одной лишь кровью мешая, // жарким, шумным дыханьем дыша, // Революция — ты Большая. // Ты для маленьких — нехороша»), «Харьковский Иов» (баллада об «украинском Пикассо» Ермилове, чьи фрески погибли во время войны: «В первую послевоенную зиму // он показывал мне корзину, // где продолжали эскизы блекнуть, // и бормотал: лучше бы мне ослепнуть — // или шептал: мне бы лучше оглохнуть»).

Но и надежда вспыхивает на его «белеющих в ночи листах». Он пишет «Городскую старуху», «Баскетбольный рост», «Себастьян» (балладу о «революционном эсэсовце» Себастьяне Барбье, который помогал ему в конце войны вещать на немцев), стихотворение о школьном учителе Соломоне Фрадкове («… Учитель был многосемеен»).

Эти стихи, написанные на нейтральные темы, не связанные непосредственно с постигшим Слуцкого горем, казалось бы, свидетельствовали о том, что Слуцкий прошел критическую точку депрессии, что наступил перелом и кризис миновал, что вновь, как в конце сороковых, поэзия оказалась эффективным лекарством. На это надеялся и сам Слуцкий.

У меня болела голова,
Что и продолжалось года два,
Но без перерывов, передышек,
Ставши главной формой бытия.
О причинах, это породивших,
Долго толковать не стану я.

Вкратце: был я ранен и контужен.
И четыре года на войне.
Был в болотах навсегда простужен.
На всю жизнь — тогда казалось мне.

Стал я второй группы инвалид.
Голова моя болит, болит.

................................

Как я выбрался из этой клетки?
Нервные восстановились клетки?
Время попросту прошло?
Как я одолел сплошное зло?

Выручила, как выручит, надеюсь,
И сейчас лирическая дерзость.
Стал я рифму к рифме подбирать
И при этом силу набирать.

.................................

Земно кланяюсь той, что поставила
На ноги меня, той, что с колен
Подняла и крылья мне расправила,
В жизнь преобразила весь мой тлен.

.............................................

Кланяюсь поэзии родной,
пребывавшей в черный день со мной.

Тогда — спасла, выручила, подняла с колен. Теперь надежда таяла с каждым днем. После «светлого» стихотворения «И пух и перо» —

Ни пуха не было, ни пера.
Пера еще меньше, чем пуха.
Но жизнь и трогательна и добра,
как в лагере геодезистов — стряпуха.

Она и займет и перезаймет,
и — глядь — и зимует и перезимует.
Она тебя на заметку возьмет
и не запамятует, и не забудет.