По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

— Девочки типа вас отстригают челочки, сами не зная — под кого: под Ахматову или под Цветаеву.

Прилетели в Нью-Йорк.

Наутро приезжает Иосиф с красавицей Марией… Бродский был со мной сверхлюбезен. Но я все равно боялась.

И вот 13 сентября — встреча с учащимися. На сцене — мы четверо soviets authors и Бродский. Через переводчика мы отвечаем на записки. Я, в частности, получаю такую: “Отчего в современной России поэзия неестественно политизирована?”

— М-да. Как объяснить? Отвечаю: поскольку журналистика, публичное правосудие, ораторское дело за годы советской власти изничтожены тоталитарной цензурой и словно бы ссучились, то честная поэзия бессознательно начала впитывать в себя нелирические функции… Что-то в этом роде. Вижу, слушают… внимательно и понятливо. Думаю: пан или пропал — прочту мое любимое из Слуцкого стихотворение, которое отвечает именно на их американский вопрос:

— Покуда над стихами плачут,
пока в газетах их порочат,
пока их в дальний ящик прячут,
покуда в лагеря их прочат, —
до той поры не оскудело,
не отзвенело наше дело.
Оно, как Польша, не згинело,

Хоть выдержало три раздела.

Вдруг Иосиф, буквально как известный персонаж из табакерки, вскакивает с места, выбегает к центру сцены, меня отодвигает чуть театрализованным (“Не могу молчать!”) жестом и, с полуслова подхватывая, продолжает со своим неповторимым грассированием:

— Для тех, кто до сравнений лаком,
Я точности не знаю большей.
Чем русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную — с Польшей.

Зал ахнул: ну и ну! А Иосиф, стихотворение дочитавши, улыбается и говорит:

— Мои любимые стихи у моего любимого Слуцкого. — А мне незаметно и весело улыбается, даже чуть подмигивая (дескать, здорово у нас с вами получилось, хоть и не сговаривались, да?).

Зал разражается овацией.

Так я вытеснила обиду и перестала бояться Иосифа Бродского.

…А стихи Бориса Слуцкого кончались так:

Еще вчера она бежала,
Заламывая руки в страхе,

Еще вчера она лежала
Почти что на десятой плахе.
И вот она романы крутит
И наглым хохотом хохочет.
А то, что было,
то, что будет, —
про это знать она не хочет»[329].

В раннем своем стихотворении, посвященном Борису Слуцкому, «Лучше всего спалось на Савеловском…», Бродский описал «угловатую планету». Много позже Слуцкий в стихотворении «Угловатая родина» как бы возражал Бродскому. Да и стихотворение «На окраинах города и государства…», по всей видимости, уважительное возражение строчкам из «Послания Плинию» Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря»…

На окраинах города и государства
Все жесточе и проще.
Вот пастух. Это — пастбище. Это — паства.
Денег нет на занавеси и покровы.

Занавеска в окне.
Вот и все, чем прикрыта судьба.
Очевидные, словно под микроскопом микробы,
Уползают из колыбели в гроба.
На расправу скорее окраина. И на дружбу.
Мало кто отправляется там на службу.
На работу идут. На ближайший завод.
И антенны на крышах.
И кресты близлежащего кладбища
И столбы телеграфные
Создают вертикали окраины
Печалящие и радующие,
Но идущие вверх.

Кажется, Слуцкий еще дважды помянул своего младшего современника, не называя его прямо по имени. Но адресат послания расшифровывается без особого труда.

Увидимся ли когда-нибудь?
Земля слишком велика,
А мы с Вами слишком заняты,
Расстанемся на века.

В какой-нибудь энциклопедии
Похожесть фамилий сведет
Твое соловьиное пение
И мой бытовой оборот.

А в чьих-нибудь воспоминаниях,
В соседних упоминаниях
Вас и меня помянут
И в перечнях перечтут.