По теченью и против теченья… (Борис Слуцкий: жизнь и творчество)

Сороковые годы, когда Слуцкий сформировался как поэт и написал если не лучшие, то по крайней мере характернейшие свои произведения, были для него в житейском, социальном плане периодом «никтойства»-«нигдейства»-«люмпен-интеллигентства».

Такой же период житейской неустроенности и непечатанья переживал в начале пути и Довлатов.

Для Слуцкого период этот кончился победным входом в советскую литературу, но он был для него драматичным. Именно в те годы сформировался антиэстетизм поэзии Слуцкого, отказ от красивостей, подчеркнутое стремление к голому слову, к простой человеческой интонации, к разговорной интонации, которая превращается в высокую поэзию, стремление опоэтизировать окружавший его антипоэтический быт.

Но это же и характернейшие черты поэтики и этики Довлатова. «Вместо твердой почвы под ногами, которую ощущают все люди, он чувствовал, что стоит над пропастью, что опереться не на что, что если отдаться “естественному” тяготению к центру, то провалишься в бездонную глубину»[330]. Об этом написаны лучшие серьезные вещи Слуцкого и лучшие смешные вещи Довлатова.

Обоим довелось увидеть мир советского правосудия — если можно так выразиться, по другую сторону баррикад. Слуцкий несколько месяцев проработал военным следователем, Довлатов служил в конвойных войсках. Довлатовская «Зона» соотносима с «военно-следовательскими» стихами Слуцкого:

Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем не сложно.

Только погодя бывает тошно,
если вспомнить как-нибудь оплошно.

Сравните с довлатовским: «Легко не красть. Тем более — не убивать. Куда труднее — не судить. Подумаешь — не суди! А между тем “не суди” — это целая философия»[331].

Социологическая, житейская близость провоцирует близость эстетическую, творческую. Антиэстетизм, отказ от красивостей, подчеркнутое стремление к голому слову, к простой человеческой интонации, к разговорной интонации, которая превращается в высокую поэзию, свойственны и Слуцкому, и Довлатову: оба старались опоэтизировать окружавший их антипоэтический быт.

Такая эстетическая установка вынуждает говорить об идеологии Слуцкого и Довлатова, — точнее, об идеологиях Слуцкого и Довлатова.

В «Соло на IBM» Довлатов писал о Василии Гроссмане: «Соцреализм с человеческим лицом». В гораздо большей степени это может быть отнесено к поэзии Слуцкого.

«Социализм был выстроен, поселим в нем людей» — вот прекрасно сформулированный девиз Слуцкого-поэта, Слуцкого-идеолога. Насколько был чужд этому лозунгу Довлатов? Сначала хочется сказать: очень далек. Принципиально далек.

Но… финал одного из самых ярких и самых смешных рассказов «Зоны» — «Представление» — звучит почти по-слуцки, по-революционному. Заключенные поют «Интернационал» — «И вот я уже слышу нестройный распадающийся хор: “Кипит наш разум возмущенный, на смертный бой идти готов…” Множество лиц слилось в одно дрожащее пятно. Артисты на сцене замерли. Лебедева сжимала руками виски. Хуриев размахивал шомполом. На губах вождя революции застыла странная мечтательная улыбка. “Весь мир насилья мы разроем до основанья, а затем…” Вдруг у меня болезненно сжалось горло. Впервые я был частью моей особенной небывалой страны. Я целиком состоял из жестокости, голода, памяти, злобы. От слез я на минуту потерял зрение. Не думаю, чтобы кто-нибудь это заметил»[332]

. Сравните:

Солнце ушло на запад.
Я — остаюсь с востоком,
медленным и жестоким.
Я остаюсь с багровым,
огненным и кровавым.
Все-таки трижды правым.
Солнцу трудно, страшно

здесь оставаться на ночь.
Я же тутошний, местный,
всем хорошо известный.

Конечно, если у Довлатова и возникал искус «соцреализма с человеческим лицом», социализма, в котором можно и нужно «поселить людей», то он от этого соблазна довольно быстро избавился.

Итог идеологического развития Слуцкого:

Я был либералом,
при этом — гнилым.
Я был совершенно гнилым либералом,

увертливо-скользким, как рыба налим,
как город Нарым — обмороженно вялым.
Я к этому либерализму пришел
не сразу. Его я нашел, как монету,
его, как билетик в метро, я нашел
и езжу, по этому езжу билету, —

это, конечно, исток идеологического развития Довлатова. («“Ой, какой вы — красный”, — сказала девушка. “Это я — снаружи. Внутри я — конституционный демократ”»[333].) Довлатов никогда бы не написал: