По тонкому льду

23 сентября 1939 г (суббота)

Идут дни. Все такие же удивительно солнечные и теплые. Мы, то есть я и Дим-Димыч, почти все время вместе: удим рыбу, ходим в лес, ездим в ближайшие деревни. Мне легко — я наслаждаюсь отдыхом, ни о чем не думаю, кроме способов, как лучше провести время. Дим-Димычу труднее. Он без конца говорит о Плавском, о поисках человека с родинкой, строит всевозможные планы. В душе он остается чекистом.

Каждое утро, когда мы выходим на речку (а день у нас начинается с реки, от нее мы шагаем дальше, в лес или вдоль берега к тихой заводи), я отсчитываю, сколько дней и часов мне осталось для отдыха. И всякий раз Дим-Димыч бросает свою провокационную фразу:

— Неужели не надоело?

— Нет, только подумать, человек первый раз за весь год взялся за «приведение в порядок организма», а его уже корят. Нисколько не надоело, — отвечаю ему с усмешкой. — Готов продолжать до полного месяца. А честно признаться, не то чтобы надоело, а попросту непривычно.

Но это только утром. А потом, когда бродим по лесу или сидим на опушке, залитой тихим и мягким теплом осеннего солнца, Дима уже не торопит меня. Он мечтательно смотрит в голубое, чуть выцветшее небо и говорит:

— Все-таки природа хороша… Знаешь, во мне бродят изначальные инстинкты. Хочешь верь, хочешь не верь, а вот тянет меня в какие-то неведомые дали. Шел бы так лесом без конца или плыл на лодке день и ночь, покуда не вынесет в озеро или в море, далекое море… без края, без имени, никем не открытое.

Как-то раз на глухой, уже присыпанной первыми желтыми листьями тропке среди увядающих берез Дима остановился.

— Знаешь, Андрей, что меня смущает?

— Нет.

— Равнодушие природы. Она все живое принимает одинаково. Нравится тебе этот лес?

— Да… Ну и что?

— И мне тоже… И вот по этой красоте одинаково идут и хорошие, и плохие люди. Здесь могла пройти и Брусенцова (Дима всегда считает ее хорошей), искавшая спасения, и этот тип с родинкой, спокойно пустивший ей в вену кубик воздуха.

— Могли, конечно, — согласился я, не догадываясь, к чему, собственно, клонит друг.

— А это нехорошо, — сокрушался Дима. — Природа должна быть чиста, должна принимать только прекрасное.

Я покачал головой:

— Мудришь ты что-то. Только человек различает красивое и некрасивое, хорошее и плохое. А природе все равно.

— Значит, ты согласен со мной — она равнодушна. Она равнодушна, — совершенно серьезно заключил Дим-Димыч.

— Пусть будет по-твоему.

Так мы гуляли, и я начинал уже свыкаться с мыслью, что отпуск мой, в нарушение правил, дотянется до положенных двух недель. Оставалось всего четыре дня. И главное — завтра воскресенье. Всей семьей я смогу провести его на реке. Но планы мои неожиданно рухнули.

Сегодня, когда я был еще в постели, вбежал Дим-Димыч.

— Кто говорил, что Плавский мировой мужик? Я! — закричал он и сунул мне в руки телеграмму. — Читай!

На телеграфном бланке стандартным шрифтом была вытиснена одна короткая фраза:

«Срочно выезжайте, тяжело больна тетя Ксеня. Петр».

Все было понятно: условный текст, выработанный нами вместе с Плавским.

Он означал: появился человек с родинкой.

— Ну как? — торжествующе посмотрел на меня Дима. — Что будем делать с отпуском?

От моего вчерашнего спокойствия не осталось и следа. Я уже загорелся, взволновался.

— Скорее… Заказывай разговор с Москвой, с квартирой Плавского.

24 сентября 1939 г (воскресенье)

Прошли сутки. В истории Вселенной это до того мизерный срок, что не стоит и фиксировать, а в нашем деле, деле розыска преступника, это огромный промежуток времени. Тут важны часы, минуты и, если хотите, секунды. Мы торопились. Но темп то и дело срывался из-за непредвиденных обстоятельств. В самом начале все перевернул Плавский. Дима заказал разговор с Москвой, и вдруг вторая телеграмма:

«Выезжайте Калинин. Адрес такой-то».

Мы опешили: что произошло? Но ключи находились в руках Плавского.

Поезд отходил в девять вечера. Впереди уйма времени, но дорога каждая минута.

Весь день я потратил на беседы с начальством, на оформление документов, хотя все это можно было уложить в полчаса.

Немалое беспокойство доставил мне Дим-Димыч, и не сам он, а его желание ехать вместе со мной. Он ничего не говорил, но достаточно было взглянуть на него, чтобы все понять. Нет, друг мой неисправим. Вообще-то и мне хотелось ехать на операцию вместе с ним, но с точки зрения государственной такое объединение представляло собой уже не оперативную группу, а дружескую компанию. Что делать?

Я решил поделиться своими соображениями с капитаном Кочергиным. Его мнение о Дим-Димыче я знал. Он высказал его на парткоме. Ответ получил быстрый и несколько неожиданный. Кочергин без колебаний, без оговорок и предупреждений дал согласие на поездку Брагина. Признаюсь, на месте капитана я бы так легко не решил.

И вот мы в Калинине. Пришли по адресу, который сообщил Плавский. Сидим и, как говорится, ждем у моря погоды. Семь часов пятьдесят минут. Рановато, но Плавского уже нет.