По тонкому льду

– И мой совет тебе, – продолжал я, – не рискуй попусту. Не броди по ночам. Все хорошо до поры до времени.

Делай то, что тебе поручают. А теперь дай я обниму тебя.

Трофим Герасимович опередил меня, обхватил своими крепкими руками, уткнулся колючей щекой в мою шею и замер. Потом оторвался, потер глаза и, отвернувшись, сказал:

– Дымно что-то в избе... – Рассеянная улыбка бродила по его лицу.

– Видно, трубу Никодимовна рано закрыла, – заметил я шутливо. – Ну, будь здоров. Не поминай лихом. И не провожай: не люблю.

Трофим Герасимович растерянно пожал плечами и переступил с ноги на ногу.

– Как же так? – проговорил он. – Выходит, насовсем?

– Уж сразу насовсем! Ты что, умирать собрался?

– Да нет, потерплю малость, – невесело усмехнулся

Трофим Герасимович.

– Я тоже не буду торопиться, а коли так – возможно, и встретимся.

Этот «человек с пятном», один голос которого вызывал когда-то у меня глухой протест и неодолимое раздражение, смотрел на меня сейчас, как ребенок, теряющий навсегда что-то дорогое, заветное. В выражении его грубоватого, некрасивого лица, в его глазах, во всем его растерянном облике было столько грусти и искренней печали, которую он не умел выразить словами, что я проникся к нему неожиданной жалостью.

А быть может, Трофим Герасимович не так уж и не прав в своих опасениях? Быть может, и в самом деле мы расстаемся «насовсем» и никогда больше не увидим друг друга? Кто знает, что готовит каждому из нас грядущий день! Хорошо, разумеется, будет, если нам удастся пройти нелегкий боевой путь, предначертанный суровой судьбой, и уцелеть. Куда уж лучше! Но если мы и уцелеем, это еще не значит, что обязательно встретимся. Жизнь может отдалить нас на такое расстояние, увести в такие уголки, что встреча останется лишь желанием.

Сумерки заволакивали город. На небе робко проступали еще неяркие звезды. Спадала дневная жара. Дом, под кровом которого я провел без малого два года, два самых тяжелых в моей жизни года, остался позади. Последний раз я шел по улицам, где мне известна каждая выбоина на тротуаре, каждая скамья, каждое деревце. Тяжело расставаться с тем, к чему привык, с чем сроднился. Ой как тяжело! Я уносил из Энска лишь одну вещь – книгу Ремарка.

Чтобы считать законченными все свои дела и уйти с чистой совестью и легким сердцем, мне оставалось проститься с Демьяном и Наперстком. С Челноком я простился два дня назад, а с Усатым – вчера. Я шел в убежище. Я

был уверен, что Демьян там и ждет меня. Вчера я свел его с Земельбауэром. Произошло это на квартире начальника гестапо. Ни Демьян, ни я не опасались, что штурмбанфюрер выкинет какой-нибудь номер. Мы были твердо, и не без оснований, уверены, что ей не последует примеру

Путкамера, а это, пожалуй, единственное, что он мог сделать. Другого выбора не было.

Первую половину убежища освещал свечной огарок, горевший длинным желтым языком. Демьян, склонившись над столом, что-то писал.

Увидев меня, он перевернул лист, встал и, взглянув на часы, вновь сел: прощаться было еще рановато.

– Ну как? – спросил Демьян.

– Готов! – ответил я, подсаживаясь к нему.

– Предупредили Клеща?

– Конечно.

На наши голоса из второй половины убежища вышли

Наперсток и Костя. Усевшись возле стола, они поглядывали на меня как-то по-новому, как бывает перед долгой разлукой.

Втроем мы закурили сигареты, предложенные Костей.

Мы курили и молчали, и это молчание не было ни тягостным, ни стеснительным. Все, кажется, было уже исчерпано и оговорено, но тем не менее я немного погодя спросил

Демьяна!

– Какого вы мнения остались о Земельбауэре?

Демьян помолчал и ответил:

– Такие удачи, как с ним, – таить нечего – бывают раз в жизни. И не повторяются. Он в наших руках и будет делать то, что мы захотим.

– Вы не думали, как поступить с заключенными?

– Думал. Тут нельзя рубить сплеча. Надо еще думать и думать.

– Я тоже думаю, – заметил Костя. – Выход, по-моему, есть. И волки будут сыты, и овцы целы.

Наперсток с явным любопытством посмотрела на Демьяна, потом на меня. Она, эта извечная молчальница, говорила, как обычно, одними глазами. И сейчас, как мне казалось, эти глаза как бы спрашивали: «Ну, каково?

Слышали? Выход есть, и его предлагает не кто иной, как

Костя». И еще мне показалось в ее глазах что-то вроде восхищения и гордости за Костю. Такого я не замечал еще за нею. А может быть, мне и в самом деле показалось.

– Только кое-что надо докумекать, – добавил Костя. –

Денька через два доложу.

– Ну-ну, время есть, подождем, – кивнул Демьян.

Мы снова помолчали, думая каждый о своем. Потом

Демьян показал мне часы: пора.

Все, точно по команде, встали. Наперсток взяла со стола книгу Ремарка и закрыла ею лицо до самых глаз. Ей первой я подал руку.

– До встречи.

– Если останемся целы, – тихо проговорила она.

– Это еще что такое? Приказываю жить, а не умирать.

Понятно?

– Правильно: жить, а не умирать, – подтвердил Демьян. Он шагнул ко мне с таким видом, будто хотел заключить в объятия. Я уверен в этом по сей день. А потом, верный себе, переборол порыв слабости и ограничился тем, что крепко пожал мою руку двумя руками.