По ту сторону фронта

Передовая застава размещалась в большой, глубокой, с амбразурами землянке, расположенной в километре от лагеря и тщательно замаскированной снегом и молодыми елками.

Около землянки стоял с автоматом дедушка Макуха.

— Дежурим, старик? — весело спросил Пушкарев.

— Дежурим, хлопчик, — ответил дед. — Табачком не побалуешь?

Пушкарев вынул из кармана кисет.

— Идите, а то у Усмана с тоски зубы заболят. Этот лохмотник со своей военной тайной сидит и молчит.

В землянке, около железной печурки, разогретой докрасна, сидели на низких чурбачках друг против друга Сурко и Рузметов. Молчание, видимо, длилось долго, потому что Рузметов, увидев вошедших, облегченно вздохнул.

Сурко, одетый в невероятно изодранный полушубок, встал, быстро оглядел вошедших и, узнав в них старых знакомых, поздоровался.

Все расселись на чурбачках возле печи.

— Опять с радостной вестью? — спросил Зарубин, доставая табак и бумагу.

Сурко отрицательно помотал головой и покосился на двери.

— Там все в порядке, — сказал Зарубин.

Тем не менее Сурко, наклонившись вперед, тихо, вполголоса начал говорить:

— Среди вас есть предатель… Он приходит в деревню, встречается с подозрительными людьми и опять исчезает. Я проследил его.

Воцарилась минутная тишина.

— Почему ты решил, что он предатель? — спросил Пушкарев.

Сурко нахмурился.

— Напрасно говорить не буду, — отрубил он. — Предатель самый настоящий. Приходит он в дом бандюги, у которого сын работает на фашистов, а зять по своей воле в Германию уехал. Был случай, когда в доме сидел гестаповец, а ваш партизан зашел туда и вышел целым и еще под хмельком. Это что, не предатель? Определенно предатель!

Зарубин попросил описать наружность партизана, заподозренного в предательстве.

По словам Сурко, это был человек высокого роста, немного сутуловатый; черты лица у него не совсем правильные, волосы рыжие, редкие. Носит сейчас треух.

— Насчет фамилии не скажу, потому как не знаю, — добавил Сурко, — но опознать смогу и промаху не дам.

Все напряженно старались представить, кто из партизан подходил под эти приметы. И тут Кострову пришла в голову мысль, навеянная разговором по дороге.

— Не Редькин ли? — произнес он не совсем уверенно.

Все подтвердили это предположение. Да, приметы совпадали: рост, сутулость, редкие рыжие волосы.

— Узнаешь, если покажем? — спросил Пушкарев.

— Узнаю! Ведите! — решительно заявил Сурко.

— Так. Еще один момент, — сказал Зарубин и от волнения встал. — Как называется твоя деревня?

— Выселки.

Командир бригады взглянул на Кострова. Ту же деревню назвал и Беляк.

— Да, все ясно, — произнес Костров. — И Редькина звать Василием. Вы фамилию владельца дома знаете? — обратился он к Сурко.

— А как же! Волохов…

Сурко охарактеризовал Волохова. В далеком прошлом, в годы нэпа, Волохов держал в деревне лавку, а в хозяйстве у него постоянно работали батраки. В период коллективизации он был инициатором и участником убийства председателя райисполкома, прибывшего в деревню по делам только что созданного колхоза. Волохова осудили. В сорок первом году он вернулся. Живет с дочерью, муж которой по неизвестным делам выехал в Германию. Сын Волохова — телеграфист, работает на железной дороге.

Теперь не было сомнений в том, что провокация с эшелоном была задумана сыном Волохова и Редькиным совместно, по заданию врага.

— Я думаю, что Редькина мы вызывать не будем, — сказал Зарубин, — а поймаем его, как говорят, с поличным. А товарища Сурко отпустим.

Возражений не было. Сурко поблагодарили и отпустили. Когда он ушел, Зарубин сказал:

— Я думаю, что мы не ошибемся, если представим его к награде…

Пушкарев поднял руку.

— Я — за. Могу даже и вторую поднять. Уверен, что полковник Гурамишвили нас поддержит.

Подошла суббота, которую все ждали с особенным нетерпением. Был принят план, разработанный Костровым и Снежко еще в городе вместе с Беляком. Во второй половине дня Костров, Бойко и Снежко отправились на лыжах в леспромхоз, где должны были переночевать у старосты, а назавтра, в воскресенье, не позднее шести вечера появиться в деревне Выселки, в доме Волохова.

Метель прекратилась утром. С полдня начал крепчать мороз, и снег звонко похрустывал под ногами. По знакомой дороге трое партизан быстро добрались до леспромхоза.

Староста Полищук пожаловался, что ночью у него со двора увели полугодовалого поросенка. Он сидел в комнате, слушая разговор гостей, и то и дело вздыхал.

— В чем дело, старина? Чего вздыхаешь? — поинтересовался Снежко.

— Про порося никак забыть не могу. Жалко! С него бы моя старуха такого кабанчика выпестовала… И надо же греху случиться. А я мечтал пару окорочков вам в лес послать…

— Ну, не горюй, — успокоил его Снежко.

— А мы и без окороков перезимуем, — добавил Бойко. — Оно, конечно, заманчиво ветчинки покушать. Да еще запеченной в тесте, с такой поджаристой корочкой. Я бы, откровенно говоря, не против. Как вы смотрите, Георгий Владимирович?

— Да ну вас, — отмахнулся тот. — Не дразните.

— В общем, не горюй, еще наживешь и тогда с нами поделишься, — сказал Снежко.

Полищук ухмыльнулся, почесал поясницу.