По ту сторону рифта

Я не преступник. Я ни в чем не виноват. Но отныне мое имя все равно в черном списке. Весть о моей испорченности летит впереди меня, распространяясь от одного пропускного пункта к другому, как будто валятся костяшки домино. За мной будут наблюдать, хотя в этот раз и отпустили.

Совсем скоро все может измениться. Уже сейчас для Общественной Нормы почти не существует различия между нашими поступками и нами самими; достаточно сдвинуть ее хоть на волосок, и передо мной закроются все границы на планете. Однако очередное озарение только-только забрезжило на горизонте, и новые правила не вступили еще в силу. Пока что я еще вправе стоять у вашей неосвященной могилы и оплакивать свое разоблачение.

Вы всегда высоко ставили силу прощения, святой отец. Семижды семьдесят раз прощенный[41], даже самый вопиющий грех будет искуплен в глазах Господа. Надо лишь, чтобы раскаяние было искренним, утверждали вы. Надо лишь открыть сердце Его любви.

Разумеется, в те дни это звучало не столь эгоистично.

Но теперь даже неверующие могут начать с чистого листа. Мой искупитель – машина, а у моего спасения есть срок действия… хотя и у вашего тоже был, наверное.

Я размышляю о машине, которая запрограммировала вас, святой отец, о колоссальной неповоротливой штуковине, слепленной из догм и прочих, не столь статичных, деталей, которая с лязгом и бесконечными повторами прошла через два кровавых тысячелетия. Я невольно задумываюсь о том, а как она перепаяла ваши синапсы. Быть может, она обратила вас в хищника, сковала безумными ограничениями, которых не сумело бы вынести ни одно существо, способное к размножению, подавляла саму вашу природу, пока вы не сломались? Или же вы вошли в лоно Церкви уже со сбоем внутри, надеясь обрести в ней некую силу, которой не находили в себе?

Я знал вас много лет, святой отец. Я даже и сейчас говорю себе, что знаю вас, – о вас можно сказать многое, но трусом вы никогда не были. Я отказываюсь верить, что вы избрали смерть как самый легкий выход. Предпочитаю считать, что в те последние дни вы все-таки нашли в себе силы переписать свою программу, отвергнуть изношенные алгоритмы, устаревшие две тысячи лет назад, и по-своему определили различие между смертным грехом и актом искупления.

Вы презирали себя и то, что натворили. И вот в конце концов позаботились о том, чтобы такого уже наверняка не повторилось. Вы совершили поступок.

Сделали то, чего никогда бы не смог сделать я, хоть мне и пришлось бы заплатить неизмеримо меньшую цену.

Видите ли, этим временным отпущением грехов все не ограничивается. Теперь у нас есть машины, которым по силам напрямую вытравить зло из человека, – высокоточные СВЧ-генераторы, которые выжигают сами нервные пути, стоящие за извращением. Навязать процедуру кому-то силой нельзя: пока что во всяком случае. По парламенту блуждают законопроекты, в которых предлагается перекодировывать нас со зла на добро в упреждающем порядке, но на данном этапе процедура строго добровольна. Понимаете, она ведь меняет человека. Попирает некую неотъемлемую основу индивидуальности. Некоторые считают это своего рода суицидом.

Я все твердил мужчине из службы безопасности: я никогда этого не делал. Только вот он и сам все видел.

Я не стал ничего исправлять. Выходит, мне нравится быть таким.

Интересно, что от этого меняется?

И кто из нас более виновен?

Плоть, ставшая словом [42]

Уэскотт был рад, когда оно в конце концов перестало дышать. На этот раз все растянулось на несколько часов. И он ждал, пока тело испускало из себя хрипы и густое зловоние, а грудь с бульканьем вздымалась, упрямо наполняя комнату напоминаниями о том, что ее хозяин только умирает, но еще не умер, пока не умер. Уэскотт был терпелив. За десять лет он научился терпению. И вот штука на столе наконец начала сдаваться.

У него за спиной что-то шевельнулось. Он в раздражении обернулся: умирающие слышат лучше живых, и одно-единственное произнесенное слово может сорвать многочасовое наблюдение. Но это была всего лишь Линн, тихонько проскользнувшая в комнату. Уэскотт расслабился: Линн знала правила.

На миг он даже задумался, что ей здесь понадобилось. Потом вновь взглянул на тело. Грудь уже не двигалась. «Шестьдесят секунд, – подумал он. – Плюс-минус десять».

Согласно всем практическим критериям оно было мертво. Но внутри еще оставалось несколько тлеющих угольков, несколько замешкавшихся нервов, которые подергивались в издохшей проводке мозга. Аппаратура Уэскотта отражала панораму умирающего разума – ландшафт из светящихся нитей, убывающий на глазах.

Линия на кардиографе дрогнула и выпрямилась.

«Тридцать секунд. Плюс-минус пять». Погрешность приходила на ум автоматически. Истины не существует. Фактов тоже. Есть лишь границы доверительного интервала.

Позади себя он чувствовал невидимое присутствие Линн.

Уэскотт посмотрел на стол и тут же отвернул голову; веко над одним из запавших глазных яблок слегка приподнялось. Он почти сумел внушить себе, что никакого взгляда не было.

На мониторах что-то изменилось. «Вот оно…»