По ту сторону сломанного мира

— Твой город? — растерялся я, — и часто ты здесь бываешь?

— После эвакуации впервые. И вряд ли бы вернулся, да времени мало осталось. Нужно торопиться, чтобы все исправить.

Кир присел на лавку, кивнул сесть рядом. Закурили.

— Я расскажу тебе кое-что, — проговорил он, посмотрев по сторонам — наша группа расползлась по парку, так что мы были почти одни. — Верить или нет, дело твое. Я никого ни в чем убеждать не собираюсь. Расскажу потому, что никому не рассказывал, а теперь хранить бессмысленно, — затянулся он. — Знаешь, когда все случилось, мне было восемь лет. Я заканчивал второй класс. Мать работала продавцом. Тут недалеко магазинчик был, «Рассвет» вроде бы. А отец на станции. Это колесо должны были запустить на майские праздники, и все, дети, взрослые ждали этих выходных, как чуда какого-то. Я ненавидел русский, но зубрил правила, только чтоб не получить тройку и не остаться дома. Как же я ждал этих праздников, ты не представляешь… — Кир с тоской посмотрел на Колесо Обозрения с навсегда застывшими желтыми кабинками и выдохнул серый дым. — Была пятница. Отец в ночь должен был заступать на дежурство, а я опять затянул ему песню про Колесо. Он сказал, что не пойдет с нами, будет работать. Я закапризничал, начал, мол, Первомай — великий праздник, что в этот день даже Ленин не работал, — Кир хмыкнул и стряхну пепел. — Короче, донылся я до того, что отец отвесил подзатыльник и сказал, что я вообще никуда не пойду за свое поведение. Я разревелся и подумал, насколько ненавижу его работу и особенно его Четвертый реактор. Я тогда мало, что понимал, что это за реактор такой. Но в разговорах часто мелькали эти энергоблоки, реакторы, изотопы, турбины, давление… Мне казалось, что реакторы — это наполовину живые машины, огромные и страшные. А работа отца и всех других на АЭС заключается в том, чтобы кормить и содержать этих чудовищ. Они же взамен давали нам электричество. Потому горели фонари и работал телевизор. Я так думал тогда, и, наверное, ревновал отца к его работе. Перед тем, как убежать к себе, крикнул: Чтобы он тебя сожрал, это твой Четвертый реактор. И сам потом, чтоб он разлетелся на гайки и кости… Отец ушел на дежурство, в ночь на двадцать шестое… Мать меня тогда так отлупила, я даже спал на боку, не мог на спине, но всю ночь не переставал собою гордиться, мол, мне задницу надрали, а я все равно не пошел извиняться. Пусть, мол, знают, что со мной считаться надо. Думал, завтра отец вернется, и я как бы между прочим с ним и помирюсь… — Кир закинул голову к небу, рассматривая проплывающие облака, и улыбнулся. — Не вышло. Говорят, тяжело у гроба просить прощения, а я даже этого не мог. Тела так и не нашли, завалило обломками. Вот что я натворил.

— Ты серьезно? — протянул я Киру очередную сигарету. — Там ведь испытания проводили вроде. Это совпадение, и глупо считать себя виноватым. Ты что? Если я сейчас крикну Солнцу, да что б ты погасло, что же это оно, погаснет?

— Лучше не надо. Оно погаснет, а ты потом всю жизнь себя грызть будешь… — прервал он меня и сморщился, как от резкой головной боли, затем торопливо достал какие-то таблетки, но вдруг выбросил их в урну. — К черту, все к черту… Ты вот не веришь, — потирал виски он, — а я каждую ночь, каждый день, только закрою глаза — отец стоит у окна ко мне спиной. Я бегу к нему, хочу дотянуться, прыгаю, карабкаюсь, и понимаю, что такой маленький, что не могу даже дотянуться до его ботинка. Я ему кричу, прощу прощения, пытаюсь прыгнуть вверх, а он не слышит, только смотрит в окно. А за окном небо такое чистое, и миллионы глаз моргают, приближаются, посмотрят и исчезают. И мне так противно, что они все смотрят на него, а я хочу их отогнать, и не могу. Ничего не могу…

— Ты прости, конечно, — ответил я, помолчав, — но тебе к врачу надо. Сейчас все анонимно лечится. Таблетки какие-нибудь пропьешь, на море съездишь…

— Был я у врачей, — отмахнулся он. — Слушай, я чего хотел-то. Могу попросить тебя о глупой услуге? — Кир покопался в карманах и протянул садовые перчатки. — Вот. Они новые, это чтобы ничего не подхватить. Я войду в ту будку, вон, около карусели касса, а ты закроешь меня снаружи и сразу уйдешь. Только не оглядывайся и ничего не спрашивай, не хочу объяснять. Сделаешь?

Я опешил и глянул на кассу: горчично-ржавая, ее дверь болталась на одной петле, стекол не было вовсе. Я подумал, что это шутка, но когда Кир, заметив растерянность, чуть не насильно всучил крупную купюру, я перестал улыбаться.

— Пожалуйста, — потряс он меня за руку, — Закроешь и сразу иди. Считай, что я псих, только сделай. Прошу, как друга. Устал я, надо мне.

Представляю, как все это выглядело со стороны… Но я выполнил просьбу. Единственное, что не давало покоя, так это деньги — неудобно было наживаться на больном человеке, и я вернулся к кассе. Кир сидел внутри, прижав к груди колени и положив на них голову. Он не откликался, и когда я дотронулся до его плеча, он вдруг пропал и… солнце погасло.