По ту сторону смерти

Пламя уже бушевало вовсю; железные двери часовни раскалились добела. Мы бросились заливать огонь, но, как только холодная вода соприкасалась со стенами, камень начинал крошиться и рушиться, и в конце концов от часовни остался лишь пепел, среди которого корчились обугленные скелеты с печатью смерти в пустых глазницах.

И виной всему вымысел, который я сочинил, чтобы спасти свою жизнь. Это я пустил слух, что иудеи убили младенца, тело которого незадолго до того нашли в земле у стен аббатства. Я сказал, что они принесли невинное дитя в жертву, и для убедительности даже сочинил ритуальное заклинание. Сказал, что иудеи зарезали младенца, а его кровь использовали, чтобы приготовить пасхальный хлеб для своей гнусной обедни. Мне поверили.

Толпа, влекомая жаждой мщения, устремилась к часовне.

Несчастная Энни к тому времени окончательно обезумела, и ее уже никто не слушал.

Несколько недель, пока не обнаружили тело ребенка, Энни, безутешная в своем горе, бродила по улицам, невнятно бормоча про какое-то убийство. Она твердил, что слышит доносящийся из-под земли стук — это день и ночь из своей тайной могилы взывает о помощи ее мальчик. В лохмотьях ходила она по деревне; безжизненными космами свисали ее когда-то прекрасные волосы, лицо было в грязных разводах Широко распахнутые глаза сверкали лихорадочным блеском, в котором было нечто мистическое. Она хватала за руки прохожих и, если те соглашались выслушать ее бредни, горячечным шепотом повторяла:

— Слушайте! Тук-тук. Тук-тук. Вы слышите? Он пытается освободиться. Он хочет вернуться ко мне.

Мы трое — Ансельм, Уильям и я — боялись одного: как бы кто-нибудь не принял ее слова всерьез.

Ужасная развязка была как гром среди ясного неба. Однажды утром, вскоре после Пасхи, мы, монахи, выйдя с мессы, заметили, что за церковным двором, там, где чинили стену, собралась толпа Меня послали узнать, что происходит. Не могу передать, какое волнение охватило меня, когда я увидел, что местные жители сгрудились вокруг небольшого участка у самой стены. Я пробрался сквозь толпу и остолбенел от ужаса.

Энни, почти нагая, сидела на земле. В отчаянии она сорвала с себя последние остатки одежды. Ногти у нее были черные от грязи; из-под них сочилась кровь.

Она откопала тело младенца.

В том самом месте строители готовили раствор, земля пропиталась известью, и останки уже успели сильно разложиться. Однако Энни прижимала к обнаженной груди гниющую плоть так, словно ребенок был еще жив и нуждался в материнской ласке.

— Вы видите? Видите? — обращалась она к изумленной толпе. — Мой мальчик пытался выбраться Тук-тук. Тук-тук. Я слышала его. Все это время он рвался ко мне.

Вглядевшись в лица людей, я понял, что должен действовать без промедления. Именно тогда мне в голову и пришла мысль обвинить в случившемся иудеев.

Прошло несколько месяцев с тех пор, как мне впервые предложили умертвить младенца. Я уже отходил ко сну после вечерней молитвы, когда пришел Ансельм и, не говоря ни слова, повел меня в свою келью. В келье сидел незнакомец, облаченный в одежды ордена храмовников, о котором мне доводилось слышать от пилигримов, возвращавшихся из заморских стран. На свои плащи монахи этого ордена нашивали ярко-красный крест.

На столе стояла небольшая жаровня, на ней — котелок. Лицо странствующего монаха было окутано паром, поднимавшимся над сосудом. Горящие уголья отбрасывали зловещий отблеск на его балахон. Так я впервые встретился с братом Уильямом, который незадолго до этого прибыл из Иерусалима.

Я не исповедуюсь и не ищу себе оправданий. Едва перешагнув порог, я понял, что замышляется что-то недоброе. Сгорбленные фигуры, лица, склонившиеся над котелком, — такова была обстановка, в которой мне открылся чудовищный замысел. Пар с едким, кисловатым запахом и призрачный красноватый свет послужили зловещим фоном злодейского заговора и составили — в моем воображении — его кровавую ауру.

Уильям приблизил ко мне лицо, и его черные глаза засверкали.

— Скажи мне, — промолвил он низким и вкрадчивым голосом, — зачем ты стал монахом?

Я кратко поведал ему, что попал в аббатство в возрасте восьми лет, что воспитывался здесь и что ничего не знаю о мирской жизни.

— Однако ты по собственной воле принял постриг, — продолжал Уильям. — Ты добровольно принес обеты нищеты и послушания.

— Да.

— И по собственной воле принес обет целомудрия.

Я потупил взор:

— Да, и обет целомудрия.

— Ты решил посвятить свою жизнь трудам и молитвам. В надежде на вечную жизнь и вечное блаженство потом.

— В Писании сказано, что каждый, уверовавший в Него, получит жизнь вечную, — осторожно сказал я.

Уильям молча кивнул.

Каминными щипцами он снял котелок с жаровни и поставил его на стол, чтобы остудить. Только тут я заметил, что в котелок опущена бечевка. Кончик бечевки свисал по стенке, и Уильям время от времени слегка подергивал за нее, как делают рыбаки, желая раздразнить ленивую рыбу.