По ту сторону вдохновения

Собственно, очередная моя попытка написать «Гипсового трубача» связана как раз с нараставшим чувством утраты уходящего советского мира. Наверное, кто-то расставался с этим прошлым, смеясь, ерничая и глумясь. По моим наблюдениям, так себя вели как раз люди, взявшие от советской власти больше, чем можно унести. Помню, как ликовала либеральная общественность, когда Марк Захаров сжег перед телекамерами свой партбилет. (Много позже стало известно: он сжег дубликат, сварганенный бутафорами. На всякий случай.) А с чего, спрашивается, ликовать-то? Он разве не читал устав и программу КПСС, не ведал, в какой организации состоял много лет, возглавляя театр имени младшего соратника партии – Ленинского комсомола? Знал. Ведал. Участвовал. Споспешествовал. Так в чем подвиг? Тогда и клещ, бодро переползший с мертвого донора на свежего кровоснабженца, – тоже герой.

В июле 1993-го я дал интервью «Московской правде».

«– “Демгородок” уже завершен, а завершился ли ваш растянувшийся на два года творческий кризис?

– Я сейчас тружусь над повестью, работу над которой прервал, когда “пошел” “Демгородок”. Называется она “Гипсовый трубач” и говорится в ней о нашем поколении – без злобной иронии, без отречения от своих прежних взглядов, без обличительства, а с легкой ностальгией… Задумано еще одно произведение, которое в определенной степени будет касаться оккультных наук, поэтому я сейчас читаю много книг на эту тему…»

Кстати, мистический роман, давно сложившийся в моей голове, включая роскошное название, так до сих пор не написан. Едва я принимал решение сесть за него, как во сне мне являлся странный человек и объяснял: если я вторгнусь в эту область, меня ждут неприятности, возможно, даже ранняя смерть. Я не шучу! Это повторялось несколько раз. Я спросил совета у поэта и прозаика Ларисы Васильевой, весьма осведомленной в этой сфере. Как-то мы вместе ехали в командировку, и она, узнав у меня год и дату рождения, углубилась в нумерологические вычисления, касающиеся моей личности. Через некоторое время Васильева глянула на меня с удивлением и сказал: «Ребенок, или я совсем ничего не соображаю в нумерологии, или ты родился в другой день. Полное несовпадение, а я ведь тебя немного за десять лет узнала!» И я вспомнил, что на самом деле родился не 12, а 13 ноября, но моя мама, молодой коммунист, была крайне суеверна, и за пять рублей дежурная медсестра передвинула день моего появления на свет с опасного 13-го числа на 12-е. Узнав это обстоятельство, Лариса Николаевна снова углубилась в расчеты и просветлела: «Ну вот, теперь все тютелька в тютельку!» Когда я рассказал ей о сюжете и странном человеке, приходящем ко мне во сне, она нахмурилась:

– Значит, они не хотят, чтобы ты влезал в это.

– Кто «они»?

– Не важно. С одной стороны, это хорошо: тебя там уважают. Вон Пелевину они все разрешают, знают, ничего опасного не напишет. Штукарь. С другой стороны, это плохо. Не послушаешься – накажут.

– А что делать?

– Ждать, когда разрешат.

– А как я узнаю?

– Сам поймешь.

Но вернемся в 1993 год. После ехидного политического памфлета «Демгородок», вышедшего в журнале «Смена» в те дни, когда дымился расстрелянный парламент, мне захотелось сочинить что-то нежное, зыбкое, печальное. Тут-то и всплыл в памяти старый пионерский замысел. Я сел и написал, наверное, страниц двадцать на машинке. Начиная с «Козленка в молоке», я уже работал только на компьютере. Кстати, не верьте, если вас станут убеждать, будто проза, написанная от руки, обладает некой особой ювелирной энергетикой. Чушь! И проза, и стихи, и публицистика пишутся умом и сердцем, а с помощью какого приспособления – стила, гусиного пера, «Ундервуда» или ноутбука – зафиксировано сочиненное вами, не имеет никакого значения. Эпос о Гильгамеше, к примеру, выдавлен на глиняных табличках. И что же?

Новый «Гипсовый трубач» сильно отличался от прежнего, «перестроечного». Теперь постаревший и разочарованный в жизни Львов каждый год, таясь от жены, уезжал якобы по грибы туда, где был однажды счастлив, где случился его «солнечный удар», его безумная любовь к Лике. В ту пору вокруг Москвы таких заброшенных, разваливавшихся пионерских лагерей встречалось великое множество. Шоковые реформы и жульническая приватизация обернулись крахом и закрытием многих предприятий, прежде всего оборонных, а именно они в первую голову строили и содержали загородные детские учреждения. Новые хозяева, получившие заводы почти даром, первым делом сбрасывали «социалку». И редкий пионерский лагерь наполнялся в те годы детскими голосами, ветшая и разворовываясь.