По ту сторону вдохновения

Леня и я были потрясены и оскорблены прежде всего – за мэтра. Невероятно: отвергнуть самого Габра с примкнувшими к нему Поляковым и Эйдлиным! Это примерно то же самое, как сегодня не разрешить на правительственном концерте спеть Кобзону, Пугачевой или Розенбауму. Вы можете себе это вообразить? Я – нет. Кошмар! И произошло это в эпоху гласности, когда все советское искусство правдивеет прямо-таки на глазах. А нам заткнули рот. Позор! Сам мастер отнесся к афронту философски и, кажется, больше всего горевал, что среди противников «Неуправляемой» оказалась Нина Скуйбина, редактор студии и тогдашняя супруга Эльдара Рязанова, для которого и в самом деле у природы плохой погоды не бывало. Помню, с каким энтузиазмом он снимал дурацкую, но валютную комедию о приключениях итальянцев в России. Одного не пережил его саркастический талант – отмены цензуры. Есть художники, которым надо регулярно и твердо напоминать об ответственности перед обществом, тогда у них почему-то лучше получается. Нечто подобное случилось и с Германом-старшим, после краха не любимой им советской власти он увяз в своем мрачном даровании.

Итак, мы, примкнувшие, возмутились, восприняли обструкцию как наступление на гласность и решили жаловаться, даже набросали челобитную члену Политбюро А. Н. Яковлеву, прося поддержки. Габрилович письмо прочитал, посмотрел на нас ветхозаветным взором и покачал головой: «Не надо, ребята!» В молодости, посидев в камере ЧК как анархист, он сообразил, когда лучше кричать, а когда отмалчиваться. Евгений Иосифович догадался: мы вторглись в сферу большой политики, где искусство само по себе не гуляет никогда и нигде, включая страны вечнозеленой демократии, а уж в нашем-то грешном Отечестве и подавно. Я понял это со временем – и жить сразу стало веселее. Сегодня, видя в телеящике какого-нибудь лысого или кудрявого литератора, целенаправленно взрывающегося правдолюбием, я сразу прикидываю: из какого кремлевского кабинета или заокеанского офиса тянется к нему, шипя, бикфордов шнур. Конечно, бывают исключения, но они редки, как упомянутые уссурийские тигры, которых, возможно, заботами президента Путина станет побольше.

Да, читатель, тогда, в 1987 году, мы замахнулись на самое святое – на партию, готовившуюся, как вскоре стало ясно, сложить полномочия и пустить страну в свободное политическое плавание. (Вообще-то за такое решение капитана раньше вешали на рее.) Ведомые художественной логикой, мы невольно предугадали все, что случится вскоре со страной. Искусство может многое подсказать царям и простолюдинам, конечно, если к его мнению прислушаться. Сегодня, по-моему, наша власть относится к искусству как буфетчик консерватории к симфонической музыке, он даже усвоил, что от Чайковского выручка круче, нежели от Губайдуллиной, но не более того.

5. Обидчивые марионетки

Теперь-то я понимаю: попав меж двух жерновов, наш сценарий был обречен в любом случае. С одной стороны, интеллигенция сладко агонизировала в эйфории разрешенного свободомыслия, ей наконец-то позволили выражать исконно-заветное неудовольствие страной обитания и неуспешным народом. Ради этого почти сексуального счастья она прощала власти все ошибки и несуразицы, обещавшие впереди серьезные потрясения. Даже самая осторожная критика хаотичных методов и туманных целей перестройки и ускорения воспринималась прогрессивной частью общества как злостное покушение на главное завоевание – свободу слова. Спрашивать: «куда идем?» – считалось неприличным. А «зачем?» – и подавно. Интеллигенцию волновал другой вопрос: «Почему идем так медленно?» О хлебе насущном пока вообще никто не задумывался, полагая, что это – прямая обязанность постылого государства, которое собирались рушить с помощью заморских консультантов. Кормить народ впредь будет умный рынок. Ну не идиоты ли!