По ту сторону жизни

Исчезнувшая сестра и ее отец… то бабулино письмо, о котором я уже и позабыть успела. А что, если… он ничего не придумывал, мой дорогой дядя. Он просто взял чужую идею и слегка ее преобразовал. С выгодой для себя. С немалой, полагаю, выгодой… и когда идея из прибыльной превратилась в опасную, отступил в сторонку, предоставив другу… или не другу, но потенциальному приятелю, шанс для карьеры.

Это ведь… Удобно? И вполне в духе семьи. Доказать? Не выйдет.

— А он… участвовал в экспериментах?

И дядюшка Фердинанд пожал плечами:

— В первой части определенно нет, а вот дальше… не знаю.

Гм, а идея хорошая.

С другой стороны…

Почему бы не навестить другого дядю, раз уж во мне такая любовь к родственникам проснулась?

К сожалению, я вынуждена была признать, что дорогой дядюшка, если и был в чем виновен, то отныне стал неподсуден. Нет, толковый некромант, быть может, сумел бы поднять его, однако коронный суд к мертвым — настоящим мертвым — относился с неподобающей снисходительностью.

Поэтому я удовлетворилась тем, что от души пнула тело. И заработала укоризненный взгляд Диттера.

А что? Заслужил. Был поганцем и умер… не своей смертью.

Лежал дядюшка на огромной кровати с балдахином, с которого спускались витые шнуры, украшенные гроздями золотых кистей. Пыли на этом добре скопилось изрядно. А так… помпезненько, нечего сказать… резные ножки. Изголовье. И шелковые ленты с него свисающие. Надо полагать не просто так украшение, но со смыслом. Ленту я потрогала, убеждаясь, что, несмотря на возраст, была она вполне себе крепкой. Подергала. И отпустила.

Алые простыни. Черные подушки. И рыхлая дядюшкина туша, смотревшаяся в этом великолепии чуждо… мертвые в принципе не слишком красивы — себя я отнесу к исключениям, а уж этот-то… расплывшийся живот, поросший реденьким рыженьким волосом, который к паху становился темнее и не таким уж редким.

— В обморок не упадешь? — поинтересовался Фердинанд, прикрывая тело простыней.

— Нет.

Из-под простыни выглядывали босые ноги с кривыми пальцами и розовенькими какими-то слишком уж аккуратными пяточками.

Я вздохнула. И наклонилась.

Тронула рукоять ножа, торчащего из глазницы. Хороший удар…

— Самоубийство? — я исключительно предложила, но по тому, как переглянулись мои мужчины, поняла, что версию эту благую не поддержат.

А жаль. Все-таки родовая честь… остатки ее… чувствую, стоит копнуть в этом дерьме, и остатков не останется.

— Я… — дядюшкина законная супруга, сидевшая у кровати тихо-тихо, очнулась.

А я поняла, что впервые слышу ее голос.

— Я не хотела… я не думала…

— Не думала, — согласилась я, разглядывая это чудо.

Она была молоденькой, но при этом… Уставшей? Обессиленной?

Сложно подобрать слова. Просто ощущение, что в теле молодой женщины спрятался кто-то несоизмеримо более старый. Вот эти опущенные уголки губ. И тени морщин на лбу. Потухший взгляд. Дрожащие пальцы, которые она прижимает ко рту.

И сама трясется. И не стесняется своей наготы, будто вовсе ее не замечает. Я огляделась. И сорвала гардину — черно-красную, плотную, — накинула на плечи этой… как ее вообще зовут?

— Я… просто… он сказал, что продаст меня, — в блекло-синих глазах плескалось недоумение. — Что… я наивная дура… отпустят… мы контракт подписали… на три года…

Монк вздохнул. И присел рядом. Он взял голову девицы в ладони и легонько сжал, а я отвернулась, но все равно спиной ощутила раздражающую близость света. А еще огромное желание свернуть дурочке шею… убила она… ладно, допустим, дядюшка вполне себе заслуживал смерти и отнюдь не такой доброй, но… можно же было иначе. Ядом там. Или несчастным случаем.

А теперь что? На каторгу ее отправлять? Или попросить Аарона Марковича, пусть порекомендует кого-то из знакомых, кто в делах уголовных разбирается?

Ощущение света пропало. И я обернулась.

Девушку, которая куталась в гардину, усадили в кресло, а про тело дядюшки и вовсе забыли.

— Я… я хотела… срок выходил… и он стал совсем злым… — на бледных ее руках проступали пятна. Синие и лиловые, некоторые бледные, другие — яркие. Раскрывались темные язвочки ожогов. А еще я почему-то обратила внимание на изуродованные мизинцы. Кривые. Негнущиеся. Она сжала кулачки, а эти пальцы-ветки торчали в стороны. Получалось не грозно, но смешно… проклятье. Еще одна убогая на мою голову?

— Был… договор… на три года… три года — это немного… он заплатил маме и отцу… у меня сестры есть… и брат учиться хотел, а денег не было.

И поэтому тебя, бестолковую, продали во имя высшего блага семьи.

Я закрыла глаза и попросила:

— Может, вы потолкуете в другом месте? А я пока с дядюшкой побеседую.

Чувствую, мерзкая его душонка недалеко убралась. А что, местечко это пропитано и болью, и слезами, а значит, кровать вполне сойдет за алтарь.

Мне было ясно, что случилось. Дядюшка издевался над купленной женой, но та оказалась крепкой и продержалась условленные три года. Более того, посмела заикнуться, что уходит. А Вирхдаммтервег своего не упускают. Такие уж мы сволочи.