По велению Чингисхана

– Ты сказал! Мы услышали! – в смятении ответили тойоны, встревоженные дурными предчувствиями: зачем мы отправляемся на юг? Разве там не правит безгранично Чингисхан? Может быть, готовится нападение на его ставку, но какими силами, если в лучшие времена мы разбивались о стену Чингисхановых пик, как волны об утес, то чего ожидать сейчас, кроме позора?..

Улуга-батыр говорил, что на заре предстоит дорога, но умалчивал о том, что кроме направления, в котором нужно идти войску, он ничего более не знал, думая, как и все: где цель?

«Джамуха гур хан, объясни ты мне: зачем мы уходим в Верблюжью степь? – хотелось спросить ему. – Воевать или искать мира? Двадцать лет вражды – не много ли крови по дороге к миру?»

И Джамуха позже ответит своему военачальнику на эти вопросы.

«Для вас легче искать мира, пока я жив: все наши люди – те же самые монголы, веками терлись плечом к плечу с народом моего андая. Он поступит с вами, как отец с покаявшимися детьми. Я же – разговор особый… Пусть моя личная судьба вберет в себя вину каждого из вас, пусть большая вина хана впитает малую вину каждого моего нукера… Все поймете по прошествии времени, а пока идите и служите моему андаю так, чтобы восстановить честь рода джаджиратов. И ни с кем, кроме андая, не объясняйся».

* * *

«…Я сивый волк, родившийся в степи… Я ел вкусное мясо молодых животных, я их настигал, глупых и пугливых, но что делать, если ноги мои износились, глаза ослабли, и я не чувствую запаха ветра с северных гор и степей, лежащих у их подножия, но чувствую лишь запахи ветров, исходящих из меня, несчастный косоглазый! Был я юным снегом, укрывающим мои кочевья, был морозом, от дыхания которого деревья и стебли трав сгорали инеем, но вот чья-то весна становится моей кончиной! И уже не уйти обратно, тело мое растекается ручьями по ложбинам, чтобы впитаться в землю, а уж потом не снегом – паром уйти домой в облака… Горе…» – так думал Джамуха, обходя мягкой поступью ставку, что снималась в поход: кто-то готовил упряжь для быков, кто-то скручивал пестротканые и пуховые материи или укладывал в повозку черный, пропитанный салом и овечьим молоком войлок, или кипятил в котле снег, чтобы запасти в дорогу воду.

Джамуха искал младшего брата жены Ордой-тойона.

Тому еще не было и двадцати, но восемь лет назад он впервые принял открытый бой наравне со взрослыми – так рано возмужал. В норове его сошлись степенная тяжесть булавы, гибкость блестящего клинка и стремительная беспощадность степного смерча. Был ли он когда-нибудь беззаботным ребенком? В каком дупле ночная сова высидела этого беркута?

Люди, увидев гур хана, роняли все, что держали в руках, прижимали руки к бокам и низко кланялись. Никогда раньше ему не нравился этот чужой, китайский обычай, а нынче он принимал эти поклоны с благодарностью. Может, потому, что знал: в последний раз видит он своих нукеров и челядь, со многими из них прощается навечно.

Ордой-тойон, опершись левым локтем на меч, воткнутый в талую землю наподобие посоха, стоял и смотрел, как челядинцы разбирают его сурт. Лицо виделось пустым, а взгляд – неподвижным: он, не размышляя, вклинивался в ход боя и сечи. И в тайну ханских слов не пытался вникать даже на длину воробьиного носика. Боясь выдать лицом смятение и тревогу, он словно оцепенел.

– Гур хан! – встряхнулся он, увидев Джамуху уже в шаге от себя, и попытался спрятать меч в ножны.

– Отойдем в сторону, – сказал Джамуха, не дожидаясь конца бестолковых движений воина.

Встали на сухой валежник лицом друг к другу. Помолчали: младший, ожидая слова, старший, не зная, с чего начать.

– Я назначил тебе лучший мэгэн, – сказал Джамуха и замолчал снова, присаживаясь на валун. – Перейдете через Алтайский хребет и выйдете к устью реки Ийэ-Сай… Там много безлюдных мест… Береги сестру, как зеницу ока: она единственный на моем веку дорогой мне человек… Назвал бы счастьем своим, да вроде – горе мое, назвал бы горем, да вроде – счастье мое! Не оставляй ее одну на склоне лет, старайся с местными жить мирно. Если начнет тлеть – не доводи до пожара: или улаживай миром, или кочуй подальше. Избавляйся от сеющих сомнения и страх, обнаруживай их загодя и руби головы беспощадно, ты отныне – глава ставки. Советуйся со всеми, а решения принимай сам… Говори!

– А ты? – мальчишкой стал вдруг грозный Ордой-тойон.

– А я, батыр, порыскаю по горам Алтая: настают темные времена, но эта тьма не укроет нас добром – нужны надежные схроны. Послушай еще: в обшитой кожей арбе – три переметных сумы… В них золото и драгоценные камни. И еще: если настанет крайняя нужда, то Ача-хотун, твоя сестра, знает три места, где я положил клады. Но более всего дорожи войском. И последнее: не надейся, что я приеду да разберусь, да рассужу… Не жди. Все оставляю на твое разумение… Говори!

– Сколько сюнов ты берешь с собой, гур хан? – глядя на столь знакомое с детства лицо брата, друга и отца, которого нужно в один миг лишиться, спросил Ордой-тойон.

– Я беру два арбана.

– Два арбана?!

– Да. Два арбана. Небольшой группой легче и быстрее перемещаться.

– Когда уходите?

– После четвертого чая.