По велению Чингисхана

– А я не плачу! – повернула лицо к огню старшая жена, она смеялась.

– Тогда не смейся! – клокотала ярость в его груди. – Иди отсюда!

Но Ожулун рубанула ребром ладони теплый воздух сурта, как бы пресекая уход Борте, и та, уже вскочившая, изготовившаяся к бегству, опустила глаза и сама опустилась на войлок.

– Где это видано, чтоб родовитый хан выбирал себе жену, как боевую лошадь? Твоя судьба определена Всевышним Богом-отцом, затем Господом Джылга-ханом… И они, я думаю, не испрашивали у тебя совета, где тебе родиться: среди джирдженов или среди монголов. Так?

– Да уж, – он поглядел на донышко пустой чаши.

Ожулун взяла из его рук чашу, наполнила ее кумысом и вернула, говоря на ходу:

– Мы – это я, твоя мать, Борте – твоя старшая жена-хотун и два поверенных – Джэлмэ и Мухулай решили взять Гурбесу-хотун к себе в ставку. Прежнее ее положение, ее высокий чин обязывают нас лишь воздать ей должное. А тебе ее никто навязывать не собирается.

– Пхе! – недоумевая, Тэмучин хотел скрыть это. Он плеснул глоток кумыса в огонь, отпил из чаши и засмеялся так, что кончики усов западали в широко раскрытый рот, а на снеговой белизне зубов забликовало пламя очага.

Соратники тоже хохотали, и головы их отбрасывали тени, которые метались по стенам сурта, как колотушки для сбивания кумыса.

– Довольно веселиться! – успокоила их Ожулун. – Вы воины, а не весенние девицы! Замолчите!

И когда смех выдуло из сурта словно сквозняком, продолжала:

– Теперь, хан, мы сильны как никогда и нам нет нужды в кэрэитах – они готовы растерзать своих, как стая стервятников своего слабого! Пусть знают место – мы отдадим Ыбаху-хотун заслуженному воину Джаргытаю! Она коротка умом для своего нынешнего положения, для того, чтобы зваться хотун. Это будет осаживать и других своенравцев, их немало. Согласен?

Хан слышал, что со времен предков водился обычай дарить своих молодых жен отличившимся военачальникам, и относился к этому, как ребенок к сказке, а вот когда коснулось самого, то он стал раздваиваться. Так раздваивается человек между сном и явью.

«Уруты – люди суровые, – думал он. – Они зажмут кэрэитов, как лисица – мышь, и не дадут им разлохмачивать языки в бунтовских заговорах…»

– Что ты смотришь на меня, как ребенок, выклянчивающий вкусного сыру? Согласен, говори?

– А почему нет? Вы же без меня меня женить любите. Решили так решили…

– Ну вот! – светло улыбнулась Ожулун и оглядела своих любимцев. – Ты что-то хотела сказать, Борте?

Борте поняла ее:

– Ты забыла про Хулан!

Заговорили и Мухулай с Джэлмэ:

– Хулан забыла… Как же так? Хулан… Хулан…

Ожулун сокрушенно качала головой, обхватив ее руками:

– Да-да-да… Как же я так? Уж слушай все сразу, Тэмучин… Лучше все сразу сделать для благополучия своего народа… Не напрасно же Белый Всевышний Тэнгри поставил тебя ханом над этими бесчисленными родами… Ты подчинил себе мэркитов, а они многоноги и неразумны в гордыне. Привязать их накрепко можно только одной крепью.

– Опять жениться? – прищурился Тэмучин. – Может, уж на главе рода хаас мэркитов, на самом Дайыр-Усуне?

– Его дочери Хулан скоро семнадцать.

– Молодцы-ы-ы! – Тэмучин от бессилия смеялся сокрушенно, как бы поощряя неразумных, ну-ну, давайте-давайте. – То на старухе, то на внучке… Очнитесь!

Ожулун тоже смеялась, видя, что сопротивление Тэмучина – это всего лишь понятное желание сохранить лицо. Она гордилась умом и выдержкой сына.

– Хулан вырастет… Созреет, как бутончик.

Ей вторили тойоны:

– Войдет в пору… Красивая мэркитка… Звонкая, как струнка, мэркитка… мэркитка…

«…Кто они, эти мэркиты? Китайцы числят их среди монгольских племен, хотя они тюрки. В давние времена они прикочевали смежно с ойратами откуда-то издалека, от восточных морей – так гласит предание. Иначе кто научил бы их строить деревянные срубы, крытые берестой, и города-крепости, откуда их тюркское наречие и умение разводить лошадей?..» – размышлял Тэмучин, не замечая, как девушка-служанка внесла в сурт два серебряных подноса с жареными потрохами и мясом, которое снято лентами с только что убитого барана. Глядя на огонь, он не замечал и того, что Ожулун, засучив рукава, уже сдабривает мясо пряностями, но их запах дразнил обоняние. И от мыслей об огромности мира и человеческих тропах в нем Тэмучин погрузился в мысли о давнем голоде, сглатывая обильную слюну: «Мы избегали встреч с двуногими и забивались в норы, подобно барсукам и тарбаганам… Это мать не дала нам околеть от голода, зверенышам-детенышам. Она, бессонная и неугомонная, забывшая дневной свет, в зубах носила нам пищу, а в пригоршнях воду. А старая Хайахсын? Разве не она, дряхлая волчица, твердила нам, что хану достойно делать, а что – позор? Это она, Хайахсын, хранительница силы духа и посланница великих Айыы, разгибала их ханские спины. Она и им говорила сказки об Ичэ-кэчике, маленьком мальчике с большим умом…»

Тэмучин не забыл ни одной, а самую таинственную сказку помнил дословно: