По Верхней Масловке без спешки

С сожалением приходится констатировать, что старуха стала предметом гастрономического интереса. Но если «ненасытная жадность глодала» ее лишь «до завтрашнего дня», а после пресытилась старой плотью, то «память» с помощью когтей творила со старушечьей душой невесть что, доведя «душу» до состояния «кровавого шматка». Старуха не сообщает нам, шматок чего это был, но предположительно это был шматок мяса, то есть в представлении старухи имело место превращение души в кровавую плоть, что, согласитесь, никуда не годится. Короче говоря, откровенно жуткая картина.

Никак не отделаться от мысли, что все эти кровожадные дела – месть старухе за ее неблаговидное поведение в прошлом. Помните, читатель, на 44-й странице мы узнали, что старуха «любила жрать человечину»?

«Нина молча сняла перчатки, устало принялась разматывать шарф, легкими хомутами ложившийся на плечи». (206-я стр.)

Как может шарф, который вы разматываете, «ложиться на плечи» – хоть «хомутами», хоть ошейниками? Со всей ответственностью приходится заявить, что если не лишить шарф этого чудодейственного свойства заматываться при разматывании, Нина никогда от него не избавится.

«На экране под ритмичное стрекотание банджо синхронно выделывали ногами два… человечка…» (208-я стр.)

Автор не нашелся, как назвать то, что «выделывали два человечка», и решил, что и так сойдет. Да и правильно, какая разница что выделывается.

Согласитесь, что в нашей быстротекущей жизни все что-нибудь да «выделывают». И при этом никого нимало не интересует, что именно выделывается. Скрипачи «выделывают» смычками, хоккеисты – клюшками, дворники – большими метлами, художники – маленькими метлами, политики – языком, писатели – с помощью языка.

Новая глава романа начинается с пения скворца и ассоциаций, с ним связанных. Все это предваряет повествование о герое романа Пете.

«На рассвете какой-то скворец за окном затеял длинный разговор, упорно и убедительно повторяя одно и то же коленце, похожее на слово «юриспруденция». Это напоминало сцену из допотопной пьесы прошлых веков: бедный племянник открывает душу богатой тетушке – так, мол, и так, мечтаю посвятить жизнь свою и помыслы свои театру. А тетка насупилась и долдонит: нет, милый, юриспруденция, только юриспруденция! А то помру и гроша ломаного не откажу!» (211-я стр.)

Придуманность (позволим себе сочинить неологизм) приведенного текста поразительна.

Так и представляется: прежде чем в новой главе заговорить о размышлениях главного героя, автор принимает решение (для затравки так сказать) дать обзор событий за окном. А что в большом городе за окном поутру? Ежу понятно – пение птицы. Какой? Да хоть бы и скворца. А что поет? Да хоть бы и «юриспруденцию», почему нет? А дальше притянуть к скворцу с «юриспруденцией» пьеску с «теткой и племянником» – дело писательской техники и пяти минут.

Интересно, в каком смысле скворец «убедительно» повторял одно и то же коленце? В чем скворец «упорно» пытался «убедить»? В том, что ему знакомо слово «юриспруденция»?

Еще одно замечание: если «бедный племянник открывает душу богатой тетушке» – это вовсе не означает, что пьеса «допотопна» и что она «из прошлых веков».

«Ее похудевшее лицо напоминало маску древнегреческого трагика. Огромный нос вздымался величественно, как мачта парусника, выброшенного на скалы». (211-я стр.)

И вновь морская тема, и вновь все не просто так, а величественно.

Давайте вспомним, что мачта на паруснике – это один или несколько деревянных столбов, закрепленных в палубе и поддерживаемых растяжками. Представьте себе старушечий нос и соотнесите это представление с тем, что было сказано о мачте. Не соотносится? Никак? Может быть, не с той стороны посмотрели на нос? Или на мачту? Оставим это вам, читатель, в качестве домашнего задания.

Теперь следующая картина: на скалах лежит разбитый парусник и из него величественно вздымается столб мачты. Как вы думаете, может ли из разбитого «парусника, выброшенного на скалы» торчать хоть что-нибудь «величественно»?