По весеннему льду

Она брела по песчаным дюнам, а кожа её сгорала, как тонкий пергамент под лучами жестокого, слепящего солнца. Рот пересох, очень хотелось пить. Она подумала, что скоро умрёт, ведь её волосы не были прикрыты, голову и лицо ничто не защищало. Под ногами осыпался песок, каждый шаг давался с трудом. Справа она видела какие-то каменные стены, вроде монастырских. Ни одного человека не было заметно около этих стен. Но она спешила туда, потому что камни – это убежище, возможно прохлада, тень, а может быть, и вода.

Но, несмотря на то что она пыталась двигаться быстрее, стены не приближались. Только дрожащее марево окутывало их сверху, и удивительно ясно были видны мельчайшие детали – раскрошенные ступени, арка, железный лист, с прозрачным, вырезанным крестом, висящий на цепи… Это мираж, догадалась во сне Тома и застонала. Она не помнила, что спит, и смерть стала явной, близкой и неизбежной.

И уже на исходе мучительного обжигающего вдоха она увидела человеческую фигуру, у самых ступеней, в чуть более тёмной зоне, защищённой от всепроникающего света. Она заковыляла к этой фигуре, не чувствуя ног. Ещё немного, ещё… Перед ней сидел древний старик, в сером рубище. Голова его была прикрыта каким-то капюшоном, и Тома сразу подумала, что это монах. Она опустилась рядом, в блаженной тени, чувствуя неимоверное облегчение. Смерть отступила. Старик стал говорить что-то, мягким успокаивающим голосом, но Тома не понимала язык и по-прежнему не видела лица говорящего. Но скрытый смысл непонятных слов проступал в сознании, она вдруг заплакала, и слёзы принесли облегчение. Лицо было мокрым, таким неприятно мокрым…

Тома открыла глаза, и Баронет ещё раз, шумно дыша, облизал ей лицо. «Я плакала во сне, он слизывал слёзы», – подумала Тома и прижала большую ушастую голову к груди. Они лежали в обнимку, Тома перебирала пальцами мягкую шерсть, а пёс утробно ворчал от удовольствия, периодически приподнимая правую переднюю лапу и помахивая ею в воздухе. Так он просил продолжения блаженного ритуала чесания.

На улице от дождя остался только мокрый ветер, но солнце не появилось, низкое сизое небо почти прижималось брюхом к промытым макушкам берёз и елей. И появилось электричество.

Вечером, когда приехали муж с сыном, Тома немного успокоилась, но во время прогулки с Баронетом, в молочных сумерках, около одуряюще пахнущего сырого леса, она неотступно думала о звонке Павла. А перед сном тревога вернулась в полную силу. Тома ворочалась с боку на бок, вспоминала мельчайшие подробности их с Пашкой детского мира. Она и не подозревала, что помнит так много, да практически всё. Рядом мерно дышал во сне Матвей, по лестнице, за закрытой дверью прошлёпал босыми ногами Лешка, наверное, пошёл разжиться чем-нибудь вкусненьким на кухне.

Что могло заставить её старого друга позвонить ей, спустя столько лет? И почему он обратился именно к ней? С одной стороны, такое доверие очень лестно, но с другой… пугает. Ведь любое доверие – это ответственность. А вот готова ли она к лишней ответственности – большой вопрос. Тома ведь так блаженно расслабилась после увольнения из школы, где по факту особенностей профессии чувство ответственности и самоконтроля доводится до опасного максимума, и полное психологическое истощение не происходит лишь потому, что все шестерёнки души смазываются маслом любви к детям и преданности выбранному делу. А если не смазываются, то получается то, что получается. Кошмар наяву получается. Выгоревший, орущий, испытывающий почти физическую ненависть к детям педагог.

Тома заснула только под утро, и в череде ярких снов, посещающих её этой весной, появился ещё один. Приснилась осенняя дорога, сгущающаяся в шелестящем кустарнике темнота, и Пашка, освещающий путь маленьким карманным фонариком. Сначала Пашка был такой же, как в школьные годы, но, когда они вышли к странным пустым домам, на освещённую фонарями улицу, он вдруг превратился в нелюдя. Он был высок этот нелюдь, высок и красив, с гранёными осколками теней в волосах и прожигающим насквозь пристальным взглядом. Этим взглядом он пригвоздил её к месту, лишил возможности двигаться, она просто стояла как манекен, не в силах даже наклонить голову, хотя прилагала к этому титанические усилия. Пытаясь сделать шаг или хотя бы разлепить губы, она смотрела на него в ужасе, а он улыбался. Улыбаясь, он приблизился и щёлкнул пальцами. И тут Тома начала уменьшаться, стремительно как по волшебству. А он вырастал, становясь гигантом. И когда она стала размером с воробья, тот, кто был прежде её другом, просто взял её двумя пальцами за волосы и поднял. Его лицо чудовищно исказилось, рот растянулся в нечеловеческой ухмылке, глаза напоминали ледяные камни, они даже не блестели. Тома закричала, дыхание её остановилось, и сон закончился. Она долго тяжело дышала в темноте, стараясь прийти в себя, и заснула только под утро.

На следующий день не было солнца. То же сизое небо, ветер, и лишь временами секундные просветы, среди быстрых рваных облаков.