По весеннему льду

Они пересекли поле, посидели в высокой траве, вернее, Тома сидела, а Баронет лежал, удобно устроив тяжёлую голову на её ногах. Рядом качались бесчисленные медовые головки одуванчиков, а Тома гладила эту чудесную, невероятно красивой формы собачью голову, с плавным переливом от лба к влажному чёрному носу, рассматривала длинные белые ресницы своего любимца и вспоминала, как они пришли на это поле в первый раз. Тогда был летний июньский вечер, закатное солнце удобно устроилось прямо на черепичных крышах посёлка, казавшихся с поля игрушечными. Дул ветер, такой, который бывает только в поле – свободный, несущий ароматы всех трав и цветов за километры пространства. Баронет, подняв голову носом кверху, жадно нюхал запах ветра. В городе такого не было. С тех пор именно поле стало для Томы любимым местом, только там она видела и чувствовала, как земля без всяких усилий сливается с небом.

Потом двинулись обратно, и весь путь домой Тому не покидали мысли о пропавшем много лет назад мальчике. Даже недавнее впечатление от развалин дома сливалось, накладывалось на эти мысли, добавляя им мрачности. То ли от усиливающегося ветра, то ли от усталости её слегка знобило.

Что же было с той несчастной, которая согласилась рожать по чужим документам? Тома вспомнила собственное послеродовое состояние, когда всё происходит как в горячечном сне, все ощущения и мысли сосредоточены только на ребёнке, и всё внутри настроено только на него. И куда она потом пропала, и как официальная мать ребёнка могла нести страшный груз лжи столько лет?

Боль совершенно незнакомых ей женщин резанула по сердцу, словно беда случилась с самой Томой. Была у неё в жизни детская смерть… кладбище, маленький гроб, украшенный фиолетовыми оборками, похожими на оболочки ядовитой медузы… И чувство, что с этим гробиком в землю опускают её саму. Хотя там лежал ребёнок, рождённый другой женщиной. На глазах закипели слёзы, она их сморгнула, шмыгнула носом и полезла в карман за бумажными салфетками. В кармане обнаружилось несколько собачьих печенюшек, ключ и пустой пакет из-под салфеток. Баронет понял, что дом вместе с вкусным завтраком близко и потянул. Тома вытерла рукой мокрые щёки и ускорила шаг. «Надо жить реальной жизнью, – строго сказала она себе. – Если я раскисну и буду так всё пропускать через себя, то сойду с ума. Матвей, вон, каждый день смертельно больных видит. И помогает. Как-то же он держится?»

В юности Томе помогала вера. С детства плавающая вольным стилем в упоительных волнах русской классики, она крестилась в шестнадцать, внезапно проникшись духом христианского благочестия. Поворотным моментом в принятии решения стали проповеди старца Зосимы, прорастающие внутри зелёными листочками робкой пасхальной радости и, конечно, образ юного послушника Алеши Карамазова.

Предчувствуя удивительные изменения будничной жизни, возможность тайного и удивительного мира, скрытого от домашней и школьной суеты, Тома летела в красивый храм, с синими куполами. Именно в этот храм ходила последние годы её бабушка, называя его округлым и уютным словом «церква». Зажав в пальцах, влажных от волнения, деньги, старательно накопленные из тех сумм, что отец давал на книги и пластинки, Тома зашла в тёмную маленькую церковку около большого храма. Она напоминала крошечный грибок, прилепившийся к огромному собрату.

Всё не заладилось с первых минут. Молодой священник с насмешливыми чёрными глазами, окинув быстрым взглядом старательно подобранную для торжественного случая длинную юбку и синий платок (ах, эта тень от ресниц на бледной щеке Лизы Калитиной!), процедил недоброжелательно:

– Это что за монахиня пожаловала?

Тома растерялась и испугалась. Торжественное настроение улетучилось почти мгновенно, и очень захотелось улизнуть на улицу.

– Иди уже сюда, – сухо распорядился священник. – Деньги туда сдай, матушке за кассой.

Тома заплатила трясущейся рукой, получила свечу и встала рядышком с двумя шепчущимися девушками её возраста. Они тоже пришли креститься. Их одежда с коротенькими юбочками и тоненькими шарфиками на голове не вызвала у мрачного иерея никаких подозрений в скрытой гордыне.

– Как храмы открыли, так и повалили… всякие… – бормотал черноглазый священник, поглядывая на Тому. – Модно!