По волчьему следу

Я почуяла запах зверя. Тяжелый. Характерный.

И запах этот, смешавшийся с иными – мокрого леса, мха, земли и дыма – заставил меня замедлить шаг. В управлении он сделался вовсе резким, невыносимым. И я чихнула.

А потом пошла туда, к источнику.

Михеич.

Да, лесника надо было найти. И если так-то, то подозреваемый он преотличнейший. А что, в лесу обретается, все тропы знает, как никто другой. И с оружием обращаться умеет.

И…

Силен.

Спину только вижу, но спина эта широка, что карта родины, да и росту в нем немало. Такой на плече и лося утащит, чего уж о человеке говорить.

Он тоже меня почуял.

Обернулся.

Чуть прищурился.

- Девка, - сказал он осуждающе. Я пожала плечами, мол, у всех свои недостатки.

- Доброго дня, - ответила вежливо.

Сколько ему?

Около сорока? Чуть больше? Больше и не чуть? По лицу не определишь. Лицо это заросло. Густые брови сомкнулись над переносицей. Усы поднялись до самых почти глаз, и борода густая, пусть и ухоженная, вон, заплетена в косу. Да и космы его тоже вычесаны, выплетены, украшены расшитыми ленточками.

- Зима, это Михеин Дивогор Северович, - представил его Бекшеев, подавая гостю кружку с чаем.

Самовар уже пыхтел, наполняя комнатушку паром.

- Откудова будешь? – поинтересовался Михеич, но от угощения отказываться не стал.

Хорошо.

- Из-под Менска… Селимовские мы… были, - это признание далось с трудом. Последнее слово и вовсе в горле застряло. Еле выдавила.

И Михеич едва слышно вздохнул.

Ноздри носа его, массивного сизоватого, дернулись, втягивая мой запах.

- Ты не Селимовской крови… - произнес он, наконец.

- Может, и так, - я не стала спорить.

Да и рассказывать этому вот, пришлому, о жизни своей тоже не буду. Пояснять. Разъяснять. К чему оно? Понять, может, и поймет. Но мне оно надо?

- Злая… но и ладно. Вареньице достань. В мешке от. Облепиховое. Пусть того года, но настоенное, оно всяко полезней.

Михеич махнул рукой в сторону мешка, который привалился к стене.

- И остальное доставай. Вам же ж поглядеть, мыслю, надобно.

Сказано это было с насмешечкой. Но ничего, раз уж разрешение хозяина имеется, то и поглядим. Все проще.

В мешке обнаружились шкурки лисьи, скатанные аккуратно. И ведь не рыжие, а той, темной шерсти, которая особенно цениться. Куница вот.

А это…

- Росомаха? – удивилась я. – Тут?[1]

- А то. Свирепый зверь. И гадливый… так бы не тронул, но пакостить стала. Совсем страху не имает, - пояснил Михеич, чай прихлебывая.

Деревянные бочоночки, причем махонькие, с кулак. На крышках кривоватыми буквами написано «Мед». А ниже – какой. Бочонков с медом полдюжины. И пара склянок с вареньем.

- Он ту бери, там помимо облепихи травки будут. Самое оно для здоровья. И тощему дай, ему сейчас аккурат надо. И этому, пока не отошел от натуги…

Бекшеев промолчал.

Он наблюдал за Михеичем с тем же живым интересом, что Михеич наблюдал за мной.

- Я еще сбору составлю, - решил тот для себя. – Заваривать станешь…

- Понимаешь в травах?

- Бабка у меня из видящих была, а внучек боги не дали. Вот со мною и возилась. Слабым я родился. Квелым.

Не верится.

- Это она меня… выпоила, в росах вываляла да кровью откупилась, - Михеич чай допил глотком. – Вы пытайте, ежели чего.

- Зачем пытать? – удивился Бекшеев. И я пояснила.

- Это он про вопросы. Задавать вопросы можно…

Вопросов у меня было множество. Но не мне вперед лезть. Бекшеев, может, и внимания не обратит, но Михеич заприметит. И уважать перестанет, что меня, что вот Бекшеева. А без уважения… сказать-то он скажет. То, о чем спросим, но не более того.

Бекшеев задумался, прикидывая, что спросить. А Михеич молча протянул мне кружку. Я и взяла. Чаю налью, мне не сложно.

- Расскажите, - попросил Бекшеев, решившись. – Сами. Вы ведь знаете, кого мы ищем… так что, просто расскажите. Для начала.

Все-таки умный он.

Михеич потер бороду.

- Рассказать… да кабы было чего рассказывать… тут дело такое… зверь в лесу объявился.

- Какой?

- А такой, который и человек, и нелюдь… от как она, - Михеич указал на меня. – Только она свою силу держит, а там сила, видать, верх взяла…

Чай он пил медленно, шумно прихлебывая из кружки. И щурясь.

- Это все война… - Михеич вздохнул тяжко. – Я иного рода буду. Мои-то годочков за пять до войны переселились. Уехали… отец со свояками крепко разругался да и взял свою долю. Пошел, стало быть, счастья искать…

Я к стене прислонилась.

О таком только слышала. Община, она тем и сильна, что все вместе, разом. Одним законом, одним правом. Общиною ведь проще, что землю поднять, от леса очистить, что дом поставить. Да и прочее… коров там пасти, охоту вести или вот зиму зимовать.

Помогать, кому помощь нужна.

Вдов держать, сирот или стариков. Всем-то место найдется, кусок хлеба да занятие по силам.

И потому уходят редко.

Куда?

Как одному-то?

Хотя… я знаю, как. Одной. Хреново.