По волчьему следу

Нестерпимо болела грудь, ныла потревоженная рана на руке, не хватало воздуха; от втиснутого в рот кляпа ломило и сводило судорогой челюсти, но еще мучительнее было сознавать себя бессильным и беспомощным в руках врагов… Как это могло произойти? Только третьего дня он выписался из санбата, думал о том, как приедет на побывку домой… Попутная машина довезла его до большого села Лубяны. Всего с десяток километров оставалось пройти до станции железной дороги. Бойкий, смышленый деревенский паренек предложил подвезти его. Они сидели рядом на прочной пароконной подводе, на чувале с зерном, курили, разговаривали. Дорога шла по опушке леса… И вдруг, на повороте короткая автоматная очередь плеснула по ним. Он видел, как нелепо взмахнул руками и повалился навзничь паренек-возница… Лошади понесли; он попытался здоровой рукой перехватить вожжи, но было поздно: телега, тряхнувшись на кочке, перевернулась и накрыла его, сильно придавив грудь… Он потерял сознание, а когда очнулся, почувствовал, что уже связан.

Около перевернутой подводы возились люди, пересыпая в вещевые мешки зерно из чувалов; одна лошадь в оборванной сбруе стояла привязанной к дереву и дрожала всем телом; другая, раненая, билась на земле при последнем издыхании… Черноволосый человек натягивал его шинель и громко, мешая русские и немецкие слова, подгонял своих людей. Потом пленника заставили встать и повели в лес. Зачем?

«Уж лучше убили бы сразу, как того… паренька, — с тоской думал он, — а то будут измываться, замучают, гады… Чего он смотрит так, этот смоляной? Чего ему нужно?»

«Смоляной», действительно, не спускал глаз со своего пленника. Он, очевидно, остался доволен тем, что шинель бойца пришлась ему как раз впору; по крайней мере, на крупных ярких губах его мелькнуло что-то вроде усмешки, но за все время пути он не проронил ни слова.

Беглецы торопились добраться до леса, где рассчитывали устроить привал. Но пленник был помехой; он тащился все медленнее и падал все чаще, он хрипел и задыхался, и кровавые пятна все ярче проступали на бинтах его повязки. Наконец, он замертво свалился на землю, и ни удары, ни окрики «смоляного» не могли заставить его встать на ноги.

Один из бандитов подошел к главарю, остановившемуся над лежавшим у его ног человеком.

— Послушай, Юхим, — сказал он. — Долго мы будем возиться с этим большевиком? Прикончи его и пойдем быстрее. Тут всюду разъезды шныряют… Хочешь, чтобы накрыли?

— Помалкивай, — огрызнулся «смоляной». — Вожусь, значит, нужен. Не суйся не в свое дело…

И, подозвав двух немецких солдат, он приказал им поднять раненого и вести под руки. Когда они, чертыхаясь, грубо поволокли пленника, тот очнулся, глухо застонал, попытался было идти сам, но через несколько шагов снова впал в забытье…

Очнулся он еще раз уже в лесу, на поляне, усыпанной сухими листьями. День медленно гас; над вершинами деревьев клубились тяжелые дождевые облака. Прямо перед ним на пеньке сидел «смоляной» и все с той же гримасой-усмешкой рассматривал пачку документов, вынутую из карманов пленника. Поодаль, у ямки, в которой потрескивал костер, возились двое немцев — один прилаживал над огнем котелок, другой кромсал ножом буханку черного хлеба.

Один из документов пленного привлек особое внимание «смоляного». Это было врачебное свидетельство, выданное в санбате. Он несколько раз перечитывал его, потом нагнулся к пленнику и стал срывать повязку с его левой руки, обнажая не зажившую еще рану.

Жгучая боль заставила раненого задергаться всем телом; с завязанным ртом он не мог кричать, только приглушенный свистящий стон вырывался из его легких и на лбу выступили капли липкого пота.

«Смоляной» окончил свой осмотр, потом еще раз пошарил в карманах пленного; убедившись, что в них не осталось ничего, он несколько минут простоял над ним в раздумье, как бы соображая, не забыл ли чего. Затем подошел к немцу, резавшему хлеб, и молча взял из его рук нож.

Широко открытыми, застывшими в смертной тоске глазами раненый смотрел, как присевший подле него на корточки человек неторопливо счищал щепочкой прилипший к лезвию ножа хлебный мякиш. Губы «смоляного» продолжали кривиться усмешкой; видно было, что ему доставляет удовольствие эта агония обреченного, и он хотел бы еще продлить ее… Но в эту минуту веки пленника дрогнули и закрылись, и ни один мускул не дрогнул больше на его посеревшем лице, не дрогнул даже тогда, когда холодная сталь ножа прикоснулась к его горлу… Потерял ли он сознание, или, может быть, собрал всю силу воли, чтобы не дать врагу потешиться созерцанием мук своей жертвы, — кто ответит на это?…

2

— Вы уверены, что не ошиблись?

— Уверен, товарищ старший лейтенант! Следы совсем свежие… Да им, собственно, и податься некуда. Кругом — болото. А лесом — идет дорога на запад. Дорога, говорят, непроезжая, но это-то им на руку. Риску меньше. Кроме того, поглядите, что я нашел.

Боец-разведчик достал из кармана сверток газетной бумаги и высыпал на стол с пригоршню липкой, суглинистой земли, перемешанной с крупными пшеничными зернами.

— Что это?