По воле ветра

И вдруг… «Подайте, люди добрые!» Выбивая неравнодушие из дремлющего сознания, будто пыль палкой из коврика, с привычным выражением страдания на измятом глубоким сном лице, неказистый парнишка бубнит заученный текст, среди которого попадаются такие слова, как «любовь… не пройдите мимо… Во имя…» Люди просыпаются по-одному, не разобравшись, испуганно глядят в окна, пытаются угадать станцию. Успокоив нервы, тщатся утешить совесть, протягивая парнишке те самые монетки, липкие от пива или стаявших в жаре вагона конфект, или даже фантик купюры, а после… они уже не могут заснуть. На лица возвращается недовольное вчерашним днём выражение, они подбирают с прохода ноги, проверяют карманы, озабоченно хрустят замочками сумок, откладывают мелкие деньги на проезд и сидят уж после, нахохлившись, как озябшие воробьи.

А парнишка, сунув, не считая, подаяние в карман, усаживается тут же, на узком сидении в уголке, и спит безмятежно до самого города. Он сделал свою работу, разбудил в людях людей, а до следующей смены – ждать ещё целый день.

Выбираясь по проходу, пассажиры невольно теснятся подле спящего, разглядывают его, кто с жалостью, кто брезгливо, кто с усмешкой. Они привыкли смотреть на него так, ибо он – часть их судьбы. И, врываясь в город, погружаясь в реку его суматохи, примыкают они к толпе, но не сливаются с нею, а проживают свои жизни с тем напутствием, в котором главными словами оказываются по-прежнему: «любовь… не пройдите мимо… Во имя…»

Им, городским, того не понять.

Чудачка

Глазурь облаков так неаккуратно стекла по краям свежей выпечки небосвода, что заляпала всю землю вокруг. Пропитавшись соком дождей, почва при ходьбе приставала к подошвам ноздреватыми вкусными ломтями, и, входя в дом, её прежде приходилось соскребать о порог с брезгливым от жалости выражением.

– Да что ж такое опять!.. – слышалось вновь, и я прекрасно понимал, что сокрушается она не о коме земли, занесённом на ботинках в дом, а из-за того, что в этом клубочке может оказаться некая жизнь, которая, будучи оторванной от корней, родни, знакомых, окажется несчастной и обездоленной.

Чаще всего я был осторожен с этим, но иногда…

Не понимая, куда и зачем попал, по полу принимался бегать муравей. В нашем саду, где расквартировалась довольно большая их семейка, у него было много дел, да и мало ли что может произойти, пока он прохлаждается в доме…

Каждый муравей был ростом в половину дюйма, не меньше. Крепко сложённые, ладные и, если судить по высокому лбу и выражению глаз, явно не глупые, от чего много располагали к себе. Обрезая вишни, я старался быть осторожным и обходил их, но, подчас, замечал, как один из муравьёв, ухватившись за узкую часть подошвы ботинка, тщиться убрать меня с дороги. Казалось бы, – чего проще, как забраться на лодыжку, да укусить для вящей важности. Ан нет. Он пытался переставить мою ногу, давая пройти товарищам, которые терпеливо ожидали позади, чем кончится дело. Разумеется, я немедленно отступал с пути.

Если рассудить, то муравьям было довольно места, но часть их дорог соприкасалась с тропинками, по которым ходил я сам. Мы жили дружно, совершенно не стеснённые соседством друг с другом. Обирая с деревьев спелые ягоды, я непременно делился с муравьями. Им не нужно было много этого баловства, а так только, – полакомиться после целого дня пастьбы тли на кустах калины, который стал плодоносить исключительно их стараниями.

– Да как же мне его ухватить-то! – слышу я её озабоченный голос и вспоминаю о госте, которого привёл к нам, помимо его воли.

– М-да, – соглашаюсь я, – так руки-ноги поломать можно парнишке. А, давай-ка… Нет, не получится.

– Ну, что ж ты, в самом деле, – расстраивается она, – начинаешь говорить, а после молчишь!

– Я предлагаю… угостить гостя чаем!!! – торжественно заявляю я, но, обнаружив слёзы в её, наполненных возмущением глазах, выправляю невольную бестактность, тут же пояснив, – нальём сладкого чаю в блюдце, он туда забежит, и вынесем его во двор.

Она благодарно смотрит на меня, но почти сразу мрачнеет, – И принесём сюда на обуви ещё одного?

После недолгого раздумья я пожимаю плечами и предлагаю выплеснуть муравья в окошко, вместе с чаем.

– А как разобьётся? – сомневается она.

– Не волнуйся, ничего с ним не сделается, он лёгкий. – С улыбкой качаю головой я.

Вечером, когда мы сидим у печки, не от того, что озябли, а так только, посмотреть, как тают в янтарном пламени дрова, я любуюсь её неправильным профилем, румяным от теплоты, морщинкой возле уха, хохолком неприбранных волос, тень от которого напоминает усики муравья и смеюсь невольно:

– Прогнали родню из дома, даже не предложили переночевать!

Сквозь отсвет огня, она вглядывается в моё лицо, пытаясь разобрать, о чём шучу, а я мешаю ей, глажу нежно по волосам, приминая локон, и добавляю, – Чудачка ты у меня, ох, какая ж ты чудачка…

Чьего ума дело?