По воле ветра

Но… закат уж прикрутил фитиль горелок под разрисованными сажей котелками, и наваждение, стёртое сумерками, рассеивается без следа. Ни мака, ни пирогов. Лишь, перекликаясь со вздохами совы, слышны интонации отчей речи, которые не теряют оттенков. Но …даже усвоенный с годами их смысл не важен уже. Важно слышать этот натруженный любовью тон, не разбирая значения. Просто так, ни о чём.

Заслужить прощение

Было уже темно. Он шёл, привычно ступая по знакомой дорожке к лесу, как я заметил его и, пугая косуль обращённым не к ним криком, принялся умолять:

– Подождите! Подождите, пожалуйста! Не так быстро, позвольте мне извиниться!

Тревожа эмпатию37 ночных бабочек, которые тут же принялись будить мой рассудок, похлопывая по щекам, я не успокоился, пока, расслышав мой голос, он-таки не остановился. Свет фонаря оказался намного проворнее меня, и неизбежно слепил глаза, чем усугублял нелестное обо мне мнение, и от того-то я ещё более заторопился, если не заслужить, то хотя бы донести до его слуха глубину моего раскаяния:

– Простите! Простите… – кричал я, сетуя на собственную неловкость и задыхаясь на бегу.

Когда я приблизился, он не обернулся на мой зов, но и не отвернулся, просто оставался неподвижен. Покуда я усмирял воспламенившееся на скором ходу дыхание, он рассматривал какую-то травинку у себя под ногами. Из недовольства, или из нежелания выказать, что поддался на мои уговоры обождать, было не понять, но, как бы там ни было, мы стояли рядом. Помолчав менее, чем это было необходимо, я заговорил:

– Спасибо большое! Простите меня за вчерашнее, я был невежлив, навязчив очень. Простите, прошу вас! Пожалуйста! – зачастил я, угадав в нём, невыказанное, впрочем, ничем намерение уйти.

Однако извинения явно растрогали его. Окинув меня беглым снизу вверх взглядом, он улыбнулся, но, вероятно, ожидая от меня чего-то ещё, промолчал.

– Вы… вы не рассердитесь? Позвольте сфотографироваться с вами? Можно?! – С жаром прочувствованной надежды воскликнул я, сам не понимая, как решился выговорить эту, едва не рассорившую нас в конец, вчерашнюю просьбу.

Он глянул сочувственно, и распознав вдруг обрушившееся на меня смятение, широко улыбнулся. Затем, сдерживая ноздрями смех, но по-прежнему не вымолвив ни единого слова, он чуть склонил голову, соглашаясь на предложение и замер в ожидании съёмки.

Я засуетился, захлопотал и лицом, и телом, принялся говорить нечто несуразное, но в крайней степени доброжелательное… А он стоял, стоял и едва не хохотал, – и над вчерашним своим испугом, и надо мной, нынешним, безвольным от его снисхождения.

– Ну, и кто это был?

– Ёж…

Водевиль

38

Было ощущение, что природа приглядывает за нами, и, отыскивая какой-то непорядок, включает воду с требованием немедленно и со всевозможным тщанием отмыться. А, спустя немного времени, убедившись в нашей к тому неспособности, принимается тереть спины мочалом веток, от чего вокруг всё делается краснО39 и ярко так, что даже хочется петь. Но увы, не поёшь, а так только, приплясываешь тихонько, чтобы не попасться никому на глаза, кроме как … А, – да всё равно! Пусть смотрят!

И вот, именно в такой же беспокойный банный день, примеривая на себя роль стебля, уж устроился между пухлых лоснящихся щёк листа кувшинки. Пока солнце небыстро проводило по его телу тёплой рукой, змей разнежился и задремал. Что ему снилось, да и вообще – умеют ли ужи видеть сны, нам неведомо, но по всё время отдыха он был безмятежен, мил и тих. Ни от кого не бегал, не гнался ни за кем, и вообще, по всему видать, спал глубоко, ибо игрек40 его языка, пользуясь случаем побыть с собой наедине, сумел пробраться между губ и прилёг рядом.

Собственно говоря, он впервые оказался один. Нет, ну ясное дело, что не совсем, так как у него на хвосте спал уж, но, – как бы, почти. Язык осторожно, чтобы не разбудить змея, подобрался к отполированной поверхностным натяжением капле дождя, и, дивясь столь очевидному доказательству пользы сего равновесного между собой состояния двух сфер, окунулся в воду, но… не ощутил ровным счётом ничего. Язык заволновался и, перебравшись к краю листа, благо он был совсем рядом, свесил одну ножку, а, поболтав ею в воде, ничего не разобрал, переменил её на другую, и опять не ощутил никакой разницы.

Как не прискорбно было осознавать, язык оказался не в состоянии понять вкуса, либо запаха.

Из осторожности, на всякий случай, или же, если нечто попадало в поле зрения ужа, змей первым на разведку выпускал именно его! Но если теперь окажется, что он и вправду лишён чувства… что будет с ним, с ними?! Он не сможет распознать ни друга, не врага…

Язык был раздавлен ощущением собственного ничтожества. Но тут, как и полагается в приличном водевиле, разумеется вовремя, уж пробудился, и неприлично широко зевнув, втянул язык на полагающееся ему место. В тот же миг его окатило волной ароматов и воспоминаний, которую привнесли от себя вода с небес и та, что питала реку родника.