По воле ветра

      А, всего неделю спустя, лягушонок учил мелкого, ужонка, охоте на шершня. Жестами показывал, что следует не шевелиться, даже дышать через раз, дабы не спугнуть добычу. Та как раз прилетала к пруду, и, одёрнув застиранную до желтизны тельняшку, державшую сытое пузо, установилась одной ногой на берег, а другой на лист кувшинки. Было потешно наблюдать за тем, как, шершень, отогнав невидимые соринки, словно бы он рысь, взбивает лапой до пены воду, и принимается лакать, вздрагивая головой по-собачьи.

Холодный камень, и тот туманится от выдоха. А вдохновлённое любовью живое, не делается ли оно ещё более живым?

– Это ли не вопрос…

– Так это и не он.

Propinquus

35

– Ух ты… какой! – восхитился было я, и тут же шершень бросился наперерез, так больно задев по плечу, что меня даже развернуло слегка, словно флюгер от нечаянного порыва ветра. А я всего-то и хотел, что посмотреть на новорождённого ужа, который только-только вылупился из яйца, но уже ловко дразнился языком, гадая, чем пахнет жизнь, мелко грёб на глубоком месте, подражая ряби на воде и прятался, зарываясь в прибрежный песок, оставив на виду один лишь завиток хвоста.

В этом был весь он: спелое надтреснутое беззубой улыбкой семечко головы с оранжевым ободком вершило тело в виде хвоста. Впрочем, вполне вероятно, что главным был хвост, пока было не разобрать, но умениям этого малыша стало можно завидовать уже теперь.

Только вот шершню… ему-то что за дело, чем я занят. На натянутой верёвке наших взаимоотношений можно было развешивать простыни. И в тех случаях, когда, в силу обстоятельств, мы сближались, то метались оба. Говорят, что особенно трудно уживаются схожие натуры. Неужто и вправду мы чем-то похожи, но в чём именно?

Покосившись на примостившегося у воды визави, я принялся сравнивать.

Ходили слухи, что шершень кровожаден, но, если по чести, то он такой же сластёна, как и я, а вот кто совершенно не в состоянии обойтись без жаркого, так это его детишки. А какой ребёнок не любит ухватить котлетку со сковороды? Так что тут, как бы ничья.

Агрессивен, говорите? Да нет, скорее шумноват. Как и я, любит явиться потеатральнее, да пройтись эдак, с коленцем, чтобы всё внимание на него и: «Бу-бу-бу!» Ну, так, чем я лучше? Сам такой, – и про внимание, и про «Бу-бу-бу»…

Что до сладкого, – шершень не так жеманится, как спешит, оглядывается по сторонам, стесняется, что он, в такой-то корпуленции36 и усы измазаны печёным на солнце яблочным вареньем… срамота, ей-Богу.

Опять же – и одеваемся мы оба кое-как, и добряки, каких поискать …а что в гости никого не зовём, так это ж, характер у нас с шершнем такой.

Сощурившись, я разглядел, как, подманив ужонка, шершень гладит его по голове. Заметив, что разоблачён, он полетел прямо на меня, гневно шевеля бровями, но, совершив вираж у самого уха, тихо шепнул: «Прости, я не хотел…» и улетел пить кленовый сироп из бутыли, что ветер откупорил накануне, обломив ветку .

…Мы страшимся нарочито грозного вида лишённых лукавства и бредём покорно в сети велеречивых сладкоголосых лжецов. Отчего мы так легковерны и не умеем отличить добро ото зла? Узнавая подобных себе, сторонимся их, бежим, дабы не распознали в нас тех, которых обидеть куда как легче, чем защитить.

Отчий тон

Мутнеет калька воды, исколотая отражением звёзд. Уж, притворяясь жухлым, сменившим облик, вишнёвым листом, парит у камня, заворожённый отблеском тлеющего фитиля Венеры. Лягушки благоразумно переходят на другое место, подальше от него, – мало ли, что взбредёт в голову соседа. Судя по смурному сумеречному виду, нынче он не в духе.

У рыб, у тех всё иначе, – уже румяные со всех сторон, и даже чуть подгорелые со спины, они нежатся, вкусно брызжутся соком, шкворчат, шевеля луковицами лилий на сковороде лета. Ловят перчинки мошек и солёные кристаллы мелких бабочек, что просыпаются из прорех кармана предрассветного сквозняка.

Зримый топот и шуршание друг об друга стеблей крапивы обнаруживает присутствие ежонка. Застигнутый врасплох, он дрожит и, не сходя с места, принимается бежать, моргая семафором глаз, пышет паром из предосторожности, и чудится даже, что тронется вот-вот, как паровоз по отполированным росой рельсам тропинки. Чуть погодя, серая тень скользнула сквозь кусты малины, и кряхтя в такт шагам, стала забираться вверх по склону. То – мама, на выручку. Ей, грузной, нелегко, ибо – одышка и годы уж не те, но другого пути просто нет. Как бросить ребёнка?!

Ближе полудню – куда ни глянь, каждый муравейник в округе выкипает и пенится, и кажется со стороны, что все разом сговорились печь пироги, а так, провариваясь в тягучем сахарном сиропе, готовится маковая начинка. Наблюдая за этим, мечтается о коричневой холостой заварке в едва ли не прозрачной, тонкой чашке костяного фарфора, с парой кусков тающего на дне рафинада, чьё сладкое марево вьётся к небу горячим терпким духом. И, мнится само собой, как под вечно недовольный тон матери из широко надкушенной сдобы, высыпается сладкое сочиво на вовремя подставленное блюдце.