По всем частотам. Сборник

…От собственного голоса майор Николаев открыл глаза. Земля дрожью отозвалась на близкий разрыв, прошелестела где-то неподалёку автоматная очередь, бьёт в глаза красное, словно кровью умывшееся солнце. Щёку оцарапало взметнувшимся песком, и слух постепенно стал возвращаться, словно кто-то подкручивает громкость в телевизоре.

Николаев шевельнул головой. Жив.

Отполз в сторону. Значит, цел… кажется.

Слух вернулся в полной мере, на мгновенье оглушив какофонией жаркого боя. Во всех смыслах жаркого, август-месяц.

– Тащ командир! Тащ командир! – вплетается в грохот голос одного из бойцов. Заяц?.

Чьи-то руки подхватывают Николаева и тащат прочь из комнаты.

– Живы, товарищ командир?!

– Жив, – успокаивает Николаев, привставая. – Контузило слегка… А так порядок.

Да, это Заяц, санинструктор.

– Точно? – заглядывает он командиру в глаза – обеспокоенный и виноватый, будто… будто… сердце майора прихватывает тревогой.

– Абсолютно, – заверяет Николаев, вытирая – размазывая по лицу – кровь и пыль. – Я долго валялся?

– Да не, сразу вытащили.

Николаев кивает, восстанавливая в памяти предыдущие события – по цепочке, шаг за шагом, словно в поисках ошибки, из-за которой всё свернуло не туда…

Подъём полка, немая тревога, постановка задачи, погрузка, Беслан – Роккский туннель – Джава – Цхинвал, марш-бросок, бой, автобаза, снова бой, попытка грузин прорваться, полк принимает решение занять круговую оборону – в ночь уходить бесполезно. Какое-то помещение… Гарин в дверях… Окно… Гранатомётный выстрел…

– Заяц!

Санинструктор тут же вскинул голову, но вместо ответа на невысказанный ещё вопрос отводит глаза.

– Инженер?.. – всё же с необъяснимой, упрямой надеждой спрашивает Николаев.

Заяц не торопится отвечать, и Николаеву самому приходится произнести горький, как пыль на губах, приговор:

– «Двухсотый».

Не «умер», потому что невозможно про Гарина сказать «умер», просто невозможно. Лучше спрятаться за безликой чёрной цифрой.

– Не было шансов, – солдат отвернулся, и где-то внутри Николаева поднимается глухая боль и отрицание того, что случилось.

Так не бывает. Так нельзя. Глупая война, нелепая, нельзя так, нет!

«…Нет, нет, почему так?!»

Это уже я пытаюсь выкрикнуть, но получается что-то тихое, сиплое, и мир рассыпается на паззлинки – из большой мозаики на много маленьких кусочков.

Сон… Это папин сон.

Заскрипела кровать – это заворочался папа в соседней комнате.

Я сел, кутаясь в одеяло, и поглядел на Руслана. Тот только немножко грустно улыбнулся мне с рисунка.

Папа тоже сел, потом встал и на цыпочках ушёл на кухню – попить. Ночью в квартире всё-всё слышно.

Заворочалась мама, почувствовав, что осталась одна, но папа быстро вернулся и сел обратно на кровать.

– Игорь, ты же обещал спокойную ночь, – сонно сказала мама.

– Она спокойная. Я уже ложусь. Просто пить захотелось.

– Ах, просто пить захотелось? Со стонами?

– Тише, Руся разбудишь…

– Это ты его будишь своими хождениями…