По всему свету

Собирая оливки, крестьянки пели песни, и, как ни странно, их голоса, такие грубые и хриплые, когда они разговаривали, звучали жалобно-нежно, слитые в единой гармонии. В эту пору года, когда восково-желтые крокусы только-только начинают проглядывать между корнями олив, а косогоры сплошь покрываются ковром из пурпурных колокольчиков, крестьянки, сгрудившиеся под оливами, казались живыми цветочными клумбами, а их песни эхом отдавались между рядами старых олив, печальные и мелодичные, как звон колокольчика на шее козы.

Когда банки и корзины наполнялись доверху, их ставили на головы и длинной переговаривающейся вереницей сносили к прессу, в хмурое, мрачное здание в нижней части долины, по которой протекал крохотный светлый ручеек. Прессом заправлял папаша Деметриос, крепкий старик, скрученный и согнутый, как сами оливковые деревья, с совершенно лысой головой и огромными — как говорили, самыми большими на Корфу — белоснежными усищами с желтыми подпалинами от никотина. Папаша Деметриос был человек резкий и раздражительный, но, сам не знаю почему, я пришелся ему по душе, и мы с ним отлично ладили. Он даже допустил меня к своему святая святых — прессу для выжимания оливкового масла.

Это была большая круглая лохань наподобие декоративного пруда с вделанным в нее гигантским жерновом, в центре которого торчала деревянная укосина. К ней была припряжена древняя коняга папаши Деметриоса. Она ходила по кругу с мешком, накинутым на глаза, чтобы не кружилась голова, и таким образом вращала огромный жернов, давивший оливки, сыпавшиеся на него сверкающим водопадом. Мятые оливки источали резкий, кислый запах. Единственными звуками, сопровождавшими этот процесс, были тяжелый топот лошадиных копыт, погромыхивание жернова и непрерывное «кап-кап» оливкового масла, сочащегося из отверстий лохани, золотистого, словно профильтрованный солнечный свет.

В углу помещения высилась черная рассыпчатая груда выжимок — раздробленные косточки, мякоть и кожура оливок, — слипшихся в черные твердые лепешки наподобие торфа. От нее исходил густой кисло-сладкий запах, отчего впору было подумать, что выжимки годятся в пищу. В действительности же их скармливали скоту и лошадям вдобавок к зимнему корму, а также использовали как исключительно добротное, хотя и чрезвычайно вонючее топливо.

Из-за неуживчивого характера папаши Деметриоса крестьяне с ним не общались, а просто сдавали собранные оливки и со всех ног спешили прочь: как знать, может, у папаши Деметриоса дурной глаз. Поэтому старик был одинок и с радостью воспринял мое вторжение в его сферу деятельности. От меня он узнавал все местные сплетни: кто родил и кого — мальчика или девочку, кто за кем приударяет, а иногда ему перепадал и более лакомый кусочек, как, например, весть о том, что Пепе Кондос арестован за контрабандную торговлю табаком. В награду за то, что я служил ему своего рода газетой, папаша Деметриос ловил для меня животных. Иногда это был бледно-розовый, хватающий ртом воздух геккон, иногда богомол или гусеница олеандрового бражника, вся в розовых, серебристых и зеленых полосах, словно персидский ковер. И не кто иной, как папаша Деметриос, добыл одного из самых очаровательных любимцев, каких я держал в то время, — жабу-чесночницу, которую я окрестил Августус Пощекочи-Брюшко.

Я был внизу в оливковых рощах, помогал крестьянам собирать урожай и вдруг захотел есть. Я знал, что папаша Деметриос всегда держит изрядный запас съестного у пресса, и пошел проведать его. Стоял искрящийся день, шумливый смеющийся ветер тренькал в оливах, словно на арфе. Было свежо, я бежал всю дорогу, окруженный прыгающими и лающими собаками, а когда, раскрасневшийся и запыхавшийся, добрался до пресса, то застал папашу Деметриоса склоненным над костром, который он соорудил из оливковых «лепешек».

— А! — сказал он, свирепо глядя на меня. — Так ты прибежал, да? Где ты был? Я два дня тебя не видел. Надо полагать, теперь, когда настала весна, у тебя не находится времени для старого человека вроде меня.

Я объяснил, что был занят множеством дел, как, например, изготовлением новой клетки для моих сорок, поскольку они только что совершили налет на комнату Ларри и их нужно было немедленно заточить ради их же собственной безопасности.

— Гм, — хмыкнул папаша Деметриос. — Ну ладно. Хочешь кукурузы?

Я ответил как можно небрежнее, что ничего так не люблю, как кукурузу.

Он встал, прошествовал на своих кривых ногах к прессу и вернулся с большой сковородой, листом жести, бутылкой оливкового масла и пятью золотисто-коричневыми высушенными початками кукурузы — ни дать ни взять золотые слитки. Поставив сковороду на огонь, он прыснул на нее масла и выждал, пока оно заурчало, пошло пузырьками и слегка задымилось. Затем схватил кукурузный початок и стал быстро выкручивать его своими подагрическими руками, так что золотые зерна посыпались на сковороду, будто дождь прошелестел по крыше. После этого старик прикрыл сковороду листом жести, что-то бормотнул про себя и, закурив сигарету, откинулся назад.