По замкнутому кругу

— Это Никон Фадеевич, — смущаясь, сказал художник. — Секрет лака. Теперь такого и в помине нет.

В церковь вбежал толстый, коротенький человек в сопровождении веснушчатого мальчугана.

— Очень приятно, товарищ Никитин! Очень приятно видеть вас в наших краях! Разрешите представиться, председатель церковной общины Бронислав Хрисанфович Яковлишин.

Насколько художники бородаты, настолько Яковлишин был лишен всякой растительности. Лицо в склеротических прожилках на носу и щеках. Глаза же совсем не отражали его суетливой подвижности, они были сосредоточенны и внимательны.

— Никитин Федор Степанович. С художниками я уже знаком. Устанавливаете водяное отопление? — спросил я, взглянув на батареи по цоколю стены, крытому мозаикой из кусочков смальты.

— В храме было печное отопление. Устанавливаем водяное; трудности с котлами, не входят в подклет, приходится разбирать кладку. Федор Степанович, у нас сейчас обеденный перерыв. Прошу к моему шалашу. Я тут неподалеку на слободке.

«С позиции инспектора — ни в коем случае! Но где еще я сумею завязать добрые отношения с этими бородачами?» — подумал я и согласился.

Мы все четверо вышли из церкви.

— А как же этот художник? — Я указал на купол.

— Ковалихин с нами не ходок, — сказал Черноусов. — Очень дерзкий мальчишка! Вот с Донатом Захаровичем в контрах. — Художник указал на Юколова. — Он обедает на лесах. Курочку или мясцо пожует и запьет квасом. Дело молодое. Живет в Поворотном, ему хозяйка готовит.

«Шалаш» Яковлишина оказался емким — большая столовая, дубовый резной буфет, стулья в полотняных чехлах, прямоугольный стол, уставленный соленьями и копчением. В центре на стене висел поясной портрет свердловского епископа Флавиана и поменьше фотография священника, дьякона, групповой снимок церковного совета с прихожанами. Хорошо сфотографирована церковь Всех Скорбящих и вековые сосны.

Мы сели за стол. Женщин не было. Хозяин сам разлил по рюмкам «Столичную».

— Мне нельзя, — прикрыл я ладонью рюмку.

— Ну одну?

— Ни капли.

— Неволить не буду. Тогда кваску домашнего.

— Квасу с удовольствием.

Чокнулись, подняли в мою честь рюмки, выпили. Я обратил внимание на руки Черноусова: в заусеницах, с ломаными ногтями и въевшейся краской, особенно выделялся сурик.

— Отчего вы, Никон Фадеевич, не бережете руки? — спросил я.

— А как их убережешь?

— В перчатках можно работать…

— Что вы, разве можно в перчатках! Да и на мои руки где их взять? — Он положил на стол кисть крупной волосатой руки. — Вот Донату Захаровичу перчатки в самый раз. А я и зимой хожу в рукавицах.

— Никон руки портит машиной, — вставил хозяин.

— Водите машину? — поинтересовался я.

— Вон стоит во дворе «Москвич», — охотно ответил Черноусов.

За столом зашла речь о живописи.

— Если по секрету, — разоткровенничался я, — занимаюсь и я живописью. Очень заинтересован, Никон Фадеевич, вашим лаком.

— Охотно поделюсь, — сказал Черноусов. — А что вы пишете?

— Пейзажи Подмосковья.

— Надо вам поглядеть работы Доната Захаровича. Большой мастер!

— Если вы разрешите…

— Завтра воскресенье, с утра уйду на этюды, а часов в двенадцать — пожалуйста, — без особого желания ответил Юколов. — Живу я на Слободке у Марфы. Спросите, каждый покажет.

По дому слышались женские голоса, суетня. Где-то в двери мелькнул Мишкин веснушчатый нос.

Дородная женщина внесла на вытянутых руках большую миску со щами, бросила любопытный взгляд в мою сторону и ушла.

Видимо, Яковлишин возлагал большие надежды на «Столичную», а я спутал ему карты.

— Вот закончим иконостас с Донатом Захаровичем и махну на недельку в Москву, — шумно прихлебывая щи, сказал Черноусов. — Кто там у вас памятниками занимается?

«С запозданием, но все-таки проверка началась», — подумал я и ответил:

— Научно-методический совет по охране памятников культуры.

— Где совет помещается? — вступил в разговор хозяин.

— На набережной, в бывшей церкви Николы на Берсеньевке. Рядом еще палаты дьяка Аверкия Кириллова.

— А как там, не собираются дать команду здешнему начальству взять под охрану Всех Скорбящих? Все-таки восемнадцатый век!

— Вернусь в Москву, доложу, посоветуемся, — сказал я нечто загадочное.

Яковлишин сделал вид, что понял и такой ход дела уважает.

— Так оно, конечно, с кондачка такое дело не решишь.

— Скучно здесь у вас? — задал я ничего не значащий вопрос.

— Почему скучно? Радио слушаем, у некоторых телевизоры есть. Иной раз в картишки перебросимся. Вы преферанс не уважаете? — спросил Черноусов.

— И вы радио слушаете? — улыбаясь, я обратился к Юколову.

— Я человек старый. Ежели интересуюсь тем, что происходит в мире, покупаю газету. Признаюсь, редко. Больше меня природа трогает в своем первоздании. Я могу день просидеть в кедровнике да слушать птичий перехлест, беличью суету в ветках, хруст подсыхающего валежника.

— Божий человек, — ввернул Яковлишин.

— Вы верующий? — поинтересовался я.

— Я верю в человеческую совесть, она простерла над нами свои крыла…

Когда Юколов это говорил, глаза его были удивительно ясные, наполненные каким-то скитским покоем, тишиной забытого, старого погоста.