По земле ходить не просто

Николай все время присматривался к этому смуглому парню. Вначале Андрей не понравился ему. Уж очень много и без всякого повода балагурил этот сосед по строю. О прошлом его Николай знал только, что Куклин работал на заводе токарем, в этом году окончил вечернюю среднюю школу, а в армию пошел добровольцем.

Подошел красноармеец Снегирев и молча присел рядом с Николаем.

— Далеко до границы? — спросил он.

— Километра три будет. А что?

— Так, — неопределенно ответил Снегирев, — Не думал я, что придется побывать за границей.

Приятно было лежать на спине и наблюдать за потухающими звездами. Говорить не хотелось, и Николай промолчал. Однако Куклин толкнул его кулаком в бок и кивком головы показал на Снегирева.

— Смотри, — шепнул он.

Снегирев, зажав самокрутку в зубах, высыпал табак на землю и теперь тщательно очищал швы кисета от пыли. Делал он это аккуратно, сосредоточенно.

— За границей отказываешься курить махорку, Снегирев? — не выдержал Андрей.

Снегирев не ответил. Он выхлопал кисет, насыпал в него земли, завязал шнурком и положил в карман гимнастерки.

— Исстари наши деды, уходя в чужие державы, брали с собой горсть родной земли, — пояснил Снегирев. — Не нами так заведено, не нам и отменять это.

— Ты что? Умирать там собираешься? — усмехнулся Куклин.

— Нет, знать-то, не собираюсь.

— Для чего же тогда с собой землю таскать?

— Война, брат. Хоть друг он нам, монгол, а все же на чужой земле будем. Землю срамить свою нам не положено. Тут уже, если на то пойдет, с собой не придется считаться.

— Становись! — раздалась команда, и разговор оборвался.

Полк двинулся дальше.

Переступив границу, быстрым маршем углубились в холмистые степи. За сутки проходили больше семидесяти километров. В первые дни было трудно. Многие, призванные из запаса, с трудом выдерживали такие длинные переходы. Ведь иные из них не умели даже портянки наматывать правильно.

Но постепенно бойцы начали привыкать к походной жизни. Меньше чувствовалась усталость, люди становились веселее, и чаще слышались смех и шутки.

Сухая степь поражала уральцев: на сотни километров— ни речек, ни родников. На первый взгляд степь казалась совершенно пустынной, вымершей.

Но это только казалось. Степь жила. Она по-своему засыпала вечером и просыпалась утром, веселилась, встречая новый день, оберегала своих обитателей так же ревниво, как и дремучий лес. На рассвете, когда полк останавливался на короткий привал и бойцы ложились на землю и на время затихал топот ног, лязг оружия и разговоры, степь наполнялась свистом, щебетом и пением птиц. Степь гремела, звенела. Закрыв глаза, можно было подумать, что ночью полк незаметно покинул пыльную степь с ее сухими жесткими растениями, с остатками стеблей прошлогоднего перекати-поля и вошел в молодой лиственный лес. Верилось, что стоит только открыть глаза — и перед тобой предстанут белые стволы кудрявых берез, липы с глянцевыми листьями и раскидистые клены.

Но вокруг на десятки километров простиралась степь — сухая, безводная, по-своему красивая.

— Ишь, расшумелись! — удивлялся Снегирев, прислушиваясь к птичьему гомону, и добродушно добавлял: — Как в лесу поют, окаянные. Жить бы, кажись, нечем тут, а живут ведь.

Удивляла Монголия и климатом. Днем стояла невыносимая жара, ночью — хоть шинели надевай.

Не было здесь ни сел, ни деревень. Только изредка покажется почти у самого горизонта войлочная юрта, помаячит немного, и опять кругом лишь холмы, холмы…

Мало встречалось и жителей. Иногда покажется на дальней сопке одинокий всадник, постоит на одном месте, похожий на каменный памятник, и вдруг пустит коня в галоп. Летит он по направлению двигающейся войсковой части с быстротой стрелы. Еще издали на его смуглом широком лице видится добрая улыбка. Одет он в яркую одежду, похожую на среднеазиатский халат. Стройный стан подпоясан кушаком из ткани, только другого цвета. Кони у них маленькие, поджарые. В седле монгол сидит просто, удобно, как только может сидеть человек, с детства привыкший к коню.

Вначале, не смея приблизиться к бойцам, монгол едет параллельно колонне, сохраняя приличное расстояние, но вот кто-то из полковых балагуров окликнет его:

— Здоров, приятель!

Всадник не знает русского языка, возможно, первый раз слышит непонятное слово, но в интонации голоса чувствует дружеское обращение и смело подъезжает к тому, кто окликнул.

— Самбайну! — отвечает он и обнажает в улыбке белые зубы.

— А, здоров, значит! Ну, что, друг, самураев будем бить?

Монгол кивает головой. Начинается международный разговор, который ведется при помощи русских слов, исковерканных на татарский лад, и жестов. Непонятный, быстрый говор монгола сменяется степенной речью русского, и оба довольны. Всадник уже давно слез с лошади. Руки его заложены назад, сам он, чуть нагнувшись вперед, идет рядом с полюбившимся ему бойцом, а лошадь ведет в поводу. С помощью жестов и непонятных слов монгол объясняет, что русский цирик — красноармеец— хороший, а вот самурай — плохой: он убивает скотоводов-аратов, отнимает у них пастбища, угоняет стада.