А сейчас он был снаружи, в богом забытом месте у черта на куличках, а копы наступали ему на пятки. На холме располагался дом, несколько золотых огоньков горели в его окнах, запах поджаривающейся ветчины доносился из кухни. В нем должен был быть подвал. Он повернулся к дому, преодолел около двадцати футов до подвального окна только для того, чтобы услышать внутри двух заливающихся лаем огромных собак.
Не сработает. Он сунул руку в карман и нашарил там термозащитное одеяло. Это не так утешало, как хотелось бы, но уж получше, чем совсем ничего.
Ниже по дороге, копы с трудом поднимались на ноги. Осмотревшись, они заметили дорожку следов Алекса, оставшихся на почти нетронутом снегу.
Он перебежал к ближайшему дереву — высокой сосне. Вцепился в её грубую молодую кору как чёртова коала.
В те минуты его разум был пуст, тело наслаждалось движением. Каждое действие было обусловлено инстинктом, он преодолевал метр за метром.
Первые губительные пальчики дневного света пробрались в долину. Он видел такое только по телевизору. Белый свет был безжалостно красив. Выжигал голубоватые полосы на сетчатке глаз. Голова закружилась и Алексу пришлось остановиться. Времени больше не было. И выбора не осталось. Бросившись на землю, он принялся рыть её как собака, двумя руками. Снежный покров был высотой всего лишь около фута,[24] а под ним находился слой сосновых иголок. Он разрыл их, сделав небольшую… яму. Яму, не могилу. Да, яму.
Потом вытряхнул термозащитное одеяло из упаковки. Утренний ветерок подхватил его и с хлопком расправил над землёй. Оно было практически невесомым и предназначалось лишь для недолгого использования, например, чтобы перебежать из здания в здание, но не для того, чтобы защищать от солнца целый день. Нигде не говорилось, как долго он мог оставаться под ним в живых. Алекс завернулся в одеяло, сел в свою… яму… и принялся закапывать ноги смесью из грязи и снега.
Лучи солнца прорвались сквозь деревья и попали Алексу на лицо. Казнь началась. Глаза увлажнились от боли, но он продолжал расчищать снег, сгребая его в кучу над собой и понемногу отклоняясь назад, создавая защитный слой над одеялом, которое могло стать единственной гранью между выживанием и медленной кремацией. Кожа рук покрылась волдырями.
Наконец он лежал на спине, одеяло над ним было очень хлипкой защитой. Он засыпал снегом голову, сгребая его по бокам. Когда не мог больше уже ничего сделать, Алекс осторожно втянул руки под одеяло. Их сильно жгло, словно они постепенно отходили от обморожения. Лицу было ещё хуже.
Издалека послышался вой новых сирен и ещё больше голосов. А ещё через несколько минут — топот и вибрация от шагов снующих взад-вперёд рядом с его укрытием людей. Всё это время солнце становилось сильнее и сильнее. Трудно было не застонать, не закричать от причиняемой солнечным светом боли. Он проходил через снег и обжигал даже сквозь ботинки, которые не были накрыты одеялом. Свет отражался от алюминиевой поверхности одеяла, но находя хоть крошечную лазейку, выжигал на коже волдыри. Ещё даже не было семи. Что же тогда будет в полдень?
Будь проклят солнечный Колорадо! Где ещё так же ярко светило солнце в январе? Париж, Лондон — они были затянуты такими плотными тучами, что по этим городам можно было разгуливать хоть днём. А в Нью-Йорке было много тени в любое время года. Он должен любыми способами убедить Хелену переехать туда. Боулдер явно не для Алекса. Он с трудом пошевелился под тяжелым от снега одеялом. Всё жутко болело. Да, ей точно придётся переехать в Нью-Йорк. Как только выпотрошит Алекса за его поступок.
Топот шагов и голоса постепенно стихли. Он услышал, как заводятся движки первой… второй… третьей машины, а потом шорох шин по гравию. Поиски переместились в другое место.
То, что происходило в тот день, было худшим ночным кошмаром Алекса. Это было ночным кошмаром любого вампира, но для него этот страх был особенным, единственным, который в детстве заставлял кричать и ночь за ночью будить мать.